Тюрьма

После ареста Владимира, ситуация сложилась тяжёлая. Свекровь, Мария Васильевна, изначально была не рада "неравному браку" сына-инженера с нищей детдомовкой, пусть даже и студенткой ЛГУ. До ареста семья жила в двух комнатах квартиры, которая когда-то принадлежала им целиком. Она находилась на шестом этаже многоэтажного дома на улице Красной (Галерной), недалеко от арки, соединяющей здания Сената и Синода на Сенатской площади. После революции семью "уплотнили", оставили две комнаты и вселили в остальные пять комнат  еще пять семей.  Сразу после ареста Владимира, комнату, в которой жили молодые, опечатали, и маме пришлось поселиться в одной комнате со свекровью и золовкой.  Комната была большая, 40 квадратных метров, в два окна, которые к сожалению выходили в двор-колодец. Я прекрасно помню эту комнату, потому что наша семья прожила в ней до 59 года.

Ни на какую приличную работу ЧСИРу (члену семьи изменника родины) устроится было невозможно, тем более беременной женщине, и чтобы заработать на еду, мама пошла работать уборщицей. С сентября по июнь она получала стипендию в Университете, но прожить без подработки на неё было невозможно. Свекровь и золовка  не работали, а жили продажей вещей, и питались отдельно. Когда родился Лёвушка, свекровь посмотрела на младенца и сказала: "Я видела красивых детей, у самой дети были красивыми, но такого красавчика вижу в первый раз. Этот ребёнок жить не будет."  И действительно, через несколько дней малыш сгорел от пупочного сепсиса. Странно, что на животике вокруг пупка проявились пять синих пятнышек, как следы чьих-то пальцев. Арест мужа, тяжёлый изматывающий труд, смерть ребёнка ... мама говорила, что она даже не плакала - не было сил, не было слез, было одно беспросветное отчаяние.  В это тяжёлое время от неё не отвернулась только одна подруга, но и та помогала ей тайком, встречаясь украдкой.

От Володи пришло три письма из Соловков и ещё одно,  отправленное со станции Бурея в Амурской области - совершенно непонятно, как оно туда попало. Можно только предположить, что Владимир  сам  или попросив кого-то, передал письмо или выбросил его из вагона на пересылке, и неизвестный благодетель запечатал его в конверт и отправил из Сибири.

В сентябре 1937 года свекровь и золовку мамы выслали из Ленинграда в 24 часа. Куда, не сообщили. Много позже маме довелось случайно встретиться с женщиной, которая тоже была выслана из Ленинграда в 38 - она попала в Казахстан. Поезд остановился буквально в чистом поле, всех выгнали из вагонов и поезд ушёл. В основном в поезде  были женщины и пожилые люди, работоспособных мужчин не было. Охрана отогнала людей на несколько километров в степь, где стоял барак для охраны, навес для кухни, под которым разместили самых старых и больных. Остальные ночевали под открытым небом. Наутро  предложили выкопать землянки и раздали лопаты желающим. Также сообщили, что в нескольких километрах есть деревня, но жить там можно будет только тем, кто найдёт работу и жилье. Это было совершенное издевательство - пожилые и больные люди не имели ни малейшего шанса. Рассказчица выжила только потому, что была молодой, здоровой и привычной к сельскому труду. Она дошла до деревни, одна из немногих. Остальные вымерли в течение месяца. Скорей всего, судьба матери и сестры Володи была такой же - мама больше ничего о них не слышала.

В ночь перед высылкой никто не спал - укладывали и перекладывали вещи - можно было взять только одно место на человека и можно было только гадать, что может пригодиться неизвестно где. Впрочем, особенно много чего паковать не было - большая часть вещей ушла за месяцы следствия. Даже мебель распродали - остался диван, , раскладушка, стол, дубовый буфет и три стула.  Проводив свекровь с золовкой на вокзал, мама пришла домой, рухнула на диван, даже не раздеваясь, и провалилась в сон.

Проснулась она от стука в дверь - на пороге стояла соседка и трое в форме:"Гражданка Дубровская,  вот ордер на ваш арест и на обыск."  Старшим был уже немолодой человек, возможно из "бывших." Он  велел маме собираться и пока его помощники рылись в диване и буфете тихонько давал ей  советы:" Берите всё. Подушку, одеяло, простыню, смену белья, тёплые вещи." На полу валялись два разных шерстяных  носка - он велел взять и их.  Из кладовки принесли ящик с инструментами и разными железками, которые так любят собирать мужчины. Старшой начал их перебирать и нашёл ключ трехгранку, которым открывались железнодорожные вагоны. Он взял ключ, попросил маму проводить его на кухню и показать их стол, и там спросил, откуда у неё этот ключ. Мама ответила, что про инструменты ничего не знает, поскольку всеми починками и железками занимался муж. Чекист спрятал ключ за кухонным столом и они вернулись в комнату. Он знал, что делал - ключ был бы уликой по обвинению в терроризме.

Обыск был недолгим и вот уже маму в "воронке" повезли в Кресты - знаменитую тюрьму в Ленинграде. До утра ее оставили в "боксе" - маленькой комнате, где она была одна, а утром надзирательница отвела ее в камеру. Надзирательница была молодой коренастой  женщиной с суровым, мрачным  лицом. Когда она открывала камеру, связка ключей выпала у неё из рук и она буркнула маме:"Хорошая примета - скоро выйдешь." Сразу замечу, что спустя 30 лет мы снимали дачу в поселке Ольгино под Ленинградом и в хозяйке дома мама узнала ту самую надзирательницу, но, конечно, в знакомстве не призналась. Впрочем, хозяйку мы видели редко и на общение она не навязывалась.

Камера была небольшой и битком набитой женщинами разных возрастов. На нарах в три яруса сидели и лежали вплотную друг к другу  и только под нарами было свободное место. Вот тут мама и вспомнила с благодарностью чекиста, который ее арестовывал: кинув одеяло и подушку на пол она организовала себе отличную постель.Накрываться можно было простыней - в камере было жарко и душно, вонь от параши смешивалась с запахами немытых тел и крови: у многих женщин нарушался цикл месячных, никаких средств гигиены не было и в помине, любой кусочек ткани бережно сохранялся и многократно стирался, точнее полоскался  в раковине в камере - мыло было на вес золота.

Раз в неделю заключённых водили в баню и выдавали крошечный кусочек хозяйственного мыла для мытья и стирки. Счастливицам, у которых были семьи на воле было полегче - им передавали в передачах мыло, носовые платки, косынки, кое-какую еду. Передачи были важны не только для заключённых - для их родных принятая передача была знаком того, что заключённый ещё в этой тюрьме - ведь никаких справок никому не давали. Люди стояли часами, занимая очередь с ночи, и могли только надеяться, подойдя к заветному окошку, что их посылку не вытолкнут обратно со словами "такой-то выбыл". Маме передачи было носить некому.

Примерно неделю маму не трогали - на допросы вызывали других. Хуже всего  был "конвейер", когда допрос длился сутками - один следователь сменял другого, и в конце концов измученная заключённая либо теряла сознание, либо ломалась и подписывала все, что угодно. Ожидание допроса и страх перед ним были в чем-то хуже самого допроса. Когда маму, наконец, вызвали, она была несколько удивлена - ее допрашивали без особого пристрастия: просто серия вопросов кто бывал в доме, что говорил. Она отвечала, что в дом мужа переехала из общежития всего за неделю до его ареста, за эту неделю никто не приходил, и сами они ни к кому не ходили. На этом допрос закончился. Ее вызывали ещё несколько раз и все повторялось. Было совершенно непонятно в чем ее обвиняют и для чего нужны эти допросы под копирку. Примерно через неделю ее оставили в покое и вроде забыли о ее существовании.

А в камеру  приводили новеньких. Их брали везде - дома, на улице, по дороге на работу. Одну женщину взяли на вокзале - она ехала на дачу, где жила ее старенькая мама с двумя  ее детьми. Она была в сарафане и парусиновых тапочках - больше при ней ничего не было. Мама поделилась с ней постелью и полотенцем. Женщину звали Тоня. Ее муж  был арестован за несколько недель до этого -  он был химиком. Тоня очень беспокоилась о детях и бабушке - без помощи им было не выбраться, а помочь было некому. О родных беспокоились все, особенно те, кого взяли на улице. Про арестованных дома семьи знали, а про арестованных в других местах родственникам не сообщали и единственный способ узнать, в какой из них содержится человек было ходить из тюрьмы в тюрьму и пытаться сдать посылку. Тюрем в то время в Ленинграде было 4 и в каждую приёмную стояли километровые очереди. Пожилой женщине с двумя детьми на руках ходить из тюрьмы в тюрьму было не под силу.

Условия в тюрьме были ужасные. В камере, рассчитанной на 4-х бывало и по 20 человек. Люди спали на полу вплотную друг к другу и если кому-то нужно было ночью встать, приходилось будить всех. Ходили слухи о скором этапе на север. Сама мысль повергала всех в ужас - у большинства не было никакой тёплой одежды. Допросы становились все суровее - некоторых приносили с них замертво, а иные исчезали навсегда.  В середине октября случилось неожиданное: на пороге камеры выросла надзирательница и громко крикнула: "Дубровская! С вещами на выход!" Мама стала судорожно собираться, а надзирательница тихо сказала ей:" Не бери ничего, а то вернёшься." Мама оставила все Тоне и вышла в чем была, захватив только вигоневую кофту, берет, и тёплый платок.

Так она и вышла за ворота "Крестов", не совсем понимая, что с ней, и не веря неожиданной свободе. Был хмурый ветреный день, обычный для питерской осени. У двери в приёмную извивалась длинная очередь, в основном из женщин.  От Арсенальной набережной, где находятся "Кресты" можно дойти до Красной улицы пешком, примерно за час, но ноги не шли, и мама попросила у очереди: "Женщины, милые, меня только что выпустили. Кто-нибудь, дайте пожалуйста на трамвай. " Ее мгновенно окружила толпа. Люди плакали, целовали ее, а главное спрашивали:"Ты видела такую-то? Слышала про такого-то?" Ей было нечего ответить на большинство вопросов, но главное она сказала:" Готовится этап на север. Срочно передавайте тёплые вещи." Кто-то пустил в круговую шапку и народ  сыпал мелочь и даже бумажки, хоть мама и отказывалась. Эти деньги ей позволили доехать до дома и купить еды на первое время.

В 58 году эта история получила неожиданное продолжение: Мы сидели на автовокзале в Гаграх, ждали автобуса в Пицунду, где мы обычно проводили октябрь и ноябрь. Вдруг какая-то женщина подошла к маме и спросила:"Вы Катя?" И на утвердительный ответ начала ее обнимать и целовать. Мы все ошеломлённо молчали, пока она не успокоилась и не начала говорить.  Оказывается она сидела с мамой в одной камере. Мама была, своего рода, знаменитостью - она умела гадать по руке и все, конечно, хотели узнать свою судьбу. Мама всем предсказывала только хорошее, так поддерживая отчаявшихся страдающих женщин. А самое главное, благодаря тому, что она предупредила родственников заключённых об этапе, этап ушёл одетым и многие выжили. Тем, у кого не было своей тёплой одежды выдавали бушлаты "на рыбьем меху" и на зимних этапах в Сибирь чуть не половина замерзала прямо в вагонах, которые не отапливались или умирала от воспаления лёгких. Мама была счастлива узнать, что смогла хоть чем-то помочь своим товарищам по несчастью.