Вспоминая дедов

Вспоминая дедов

На фото: мой дед 1898 или 1899 год.

 К 130-летию моего деда…

 Сколько раз слышал: мы (русские) – «Иваны, не помнящие родства»… Если серьёзно подумать, то это почти правда. Конечно причин для этого много: тут и бесконечные войны, и бессмысленная тридцатилетняя гражданская резня, и последующий идеологический и политический идиотизм, длившийся практически всю нашу жизнь… А сейчас безумная скорость жизни, проходящей в погоне за деньгами… Всё это отдаляло и продолжает отдалять детей от отцов и дедов. Что уж говорить о пра-пра…

 По тем же причинам наши отцы-деды не очень-то любили рассказывать о своей жизни…

 Так или иначе, но кругом – «Иваны, не помнящие...» многие дети не знают, и даже не интересуются жизнью своих отцов, не говоря уж о жизни дедов и истории прадедов. (Пусть простят меня те, к которым эти слова не относятся!)

 Мой дед по отцовской линии (Василий Алексеевич) умер задолго до войны и, тем более, задолго до моего рождения. О нём я знаю совсем мало. Он из рязанских крестьян (деревня Городок). В начале Первой войны (1914) мобилизован на фронт. Был ранен, почти половину суток лежал на нейтралке в снегу... Ночью его вытащили. Лечили... заболел туберкулёзом... демобилизовали...

работал путевым обходчиком... в гражданской войне участия не принимал... умер в конце двадцатых или в начале тридцатых.

 Позже, уже где-то в конце сороковых, отец узнал, на Василия Алексеевича Свиридова в НКВД было заведено дело... он, якобы, когда-то был эсером... Эти сведения "выплыли" как раз в период ареста бабушки, его вдовы.

 То, что дед был эсером - полная чушь! По отзывам бабушки и папы дед никогда политикой не интересовался и шарахался от любой партии, как от огня.

 Похоронен он на Даниловском кладбище, его могила затерялась. Поиски моего отца результатов не принесли. Вот и всё, что знаю, т.е. практически ничего. Все нити оборваны.

 Про моего деда по материнской линии, Анатолия Львовича, знаю немного больше.

 Скоро исполняется 130 лет со дня его рождения. И чтобы хоть как-то оправдаться перед его памятью постараюсь вспомнить и рассказать о нём то немногое, что успел узнать и запомнить.

 Мне известно, что дед получил хорошее образование, учился в каком-то университете, но закончить учение не успел. По молодости он связался с марксистами, и поэтому был исключён

из ВУЗа. Сразу после этого уехал за границу (можно предположить, что он опасался судебного преследования). За границей он жил и работал несколько лет, там же освоил несколько профессий.

 Лет за десять до начала революции дед вернулся в Россию и устроился работать токарем на Тульском оружейном заводе. Точил стволы для гаубиц. Достиг высшей квалификации. Его заработка хватало, чтобы иметь свой домик, содержать семью, нанять няню детям и даже кухарку… Как-то раз, после очередного кинофильма об ужасной жизни рабочих до революции, дед проронил: «Я ходил на завод в костюме, в белой манишке, и домой уходил в чистом»

 А я (ещё мальчик) очень хорошо запомнил эту фразу. Но подробнее расспросить не догадался.

 В самом начале 1917 года дед решил перебраться в Москву. Накопленные сбережения позволили деду купил прекрасную многокомнатную квартиру в шестиэтажном доме на Малой Никитской улице. Через год туда перехала вся семья, но пожить нормально они не успели.

 Последующие события внесли коррективы в жизнь всей страны. И жизнь каждого человека пошла по-новому пути к светлому будущему.

 Однажды к деду пришли Швондеры и объяснили, что на семью из четырёх человек одной комнаты более чем достаточно.

 Дед не был ни профессором Преображенским, ни ответственным работником сов.органов. Поэтому он с «радостью» согласился уплотниться.

 В квартиру вселилось ещё несколько семей… А в комнате (большая: 30 кв.м.!), которая осталась деду, стала проживать его семья, состоящая из четырёх человек (он с женой и две дочери). Через двадцать лет эта семья стала размножаться «простым делением». Старшая дочь привела мужа и произвела ребёнка, чуть позже и младшая (моя будущая мама) привела своего мужа в эту же комнату. Дед (и бабушка тоже) ни разу не противились такому перенаселению комнаты. Правда, довольно скоро (в 1940 году), мои будущие родители после окончания Московского горного института уехали по распределению в Ухту.

 Война… В комнате стало ещё свободней: мужа старшей дочери забрали в армию.

 После войны наша комната снова стала наполнятся народом: собрались все члены семьи. Вернулись чудом уцелевшие на войне мужья дочерей, вернулась из Череповца (из военного училища) моя мама, причём уже не одна, а с сыном, т.е. со мной. Теперь нас было в этой комнате восемь человек. Через полтора года прибавился ещё один «член экипажа»: моя двоюродная сестра, которая осталась без родителей…

 И дед, по сути, глава этой большой семьи (и ответственный квартиросъёмщик) никогда не возражал и слова против такого «заселения» не сказал… В моей памяти сохранились это время. Помню, как жарко, тесно и душно было спать в одной кровати с мамой и папой А на расположенном тандемом диване в той же позиции тяжело храпели тётя и её муж. Напротив нас – железная кровать дедушки с бабушкой… Дед стонет во сне, бабушка его успокаивает… А на утро дед выбрит и подтянут, собирается на работу…

 Вскоре у его старшей дочери (моей тёти) родился второй ребёнок. После этого события комнату разделили фанерной перегородкой. В получившейся «маленькой» комнате стали жить старшая сестра с мужем и двумя детьми. Мне выделили отдельное спальное место на раскладушке, спать стало легче… А через год муж тёти получил отдельное жильё, а мы (папа, мама, сестра и я) перебрались в их маленькую комнату за фанерной перегородкой. Наконец-то для деда наступила почти спокойная жизнь. А как ему – старому человеку - не хватало уюта и спокойствия все прошлые годы! Это я понял гораздо позже, когда стал не просто взрослым, а практически старым. Только теперь я осознал, как трудно было деду и бабушке сохранить спокойствие и доброжелательность в их большой семье, живущей в страшной тесноте в одной комнате, да ещё и в махровой коммуналке! А ведь действительно никогда никаких ссор, тем более скандалов в этом многосемейном коллективе не было.

 Вот теперь, когда я стал вспоминать деда, то с ужасом понял, что знаю о нём очень-очень мало. И я стал старательно вспоминать хоть что-то, связанное с ним…

 Помню деда с самого раннего своего детства, практически одновременно с мамой и папой. В тот период (1945-1954) я был маленьким, поэтому помню немного, но кое-что запомнилось

 Дед всегда был спокоен, выдержан, подтянут и, что интересно, всегда был одет в свой, кажется единственный, костюм. По крайней мере, он остался таким в моей памяти. Если он и ворчал на меня, то только за плохие манеры за столом: "В прежние времена я отдал бы тебя на воспитание в французский пансион. Там бы тебя научили пользоваться вилкой и ножом!" А в остальном был очень добр ко мне и прощал многое. Вот запомился такой случай.

 Ещё будучи дошкольником я улучшил момент, когда дед забыл запереть свой письменный стол (предмет моего жгучего любопытства). Я знал, что там хранятся интересные вещицы. Вытащил пистолет-зажигалку, шикарный заграничный складной ножик, а ещё опасную бритву "Золинген", которой дед ежедневно брился. Всё это богатство я вынес во двор. Ножом и бритвой я высекал искры из каменных тумб, а из зажигалки "стрелял" и давал "стрелять" другим ребятам, пока не стесался кремень. После этого я "благополучно" и спокойно вернул вещи на место. Дед должен был вернуться только вечером и (по моим рассчётам) ничего не заметить.

Но на другое утро дед взялся за бритву... Он даже голоса не повысил. Он сказал, обращаясь к моему отцу: "Алексей, посмотри, теперь ей даже карандаши не починить". А я смотрел и не понимал, почему? Ведь бритва ещё очень острая! Тогда мне спокойно объяснили, что такое бритва для бритья. И всё.

 В комнате деда стоял большой книжный шкаф. Несколько полок его занимали сто томов энциклопедического словаря Брокгауза и Эфрона. Очень много книг было на старом (дореволюционном) языке: с «Ъ», «ять», «i»… Именно на этом языке я прочитал старые ПОЛНЫЕ издания «Робинзона Крузо» и «Гулливера»… и узнал, что Робинзон ещё раз приехал на остров и устроил там что-то вроде поселения-коммуны. Узнал также, что Гулливер "посетил" много больше земель, чем в советском издании. "Брокгауз и Эфрон" тоже были моими любимыми книгами! Я выбирал слова: "Авиация" и читал, как про чудо, о самолётах начала века... Или про Некрасова узнавал много нового, не из "советской биографии"...

 А ещё в шкафу были книги на французском языке, т.ч. «Три мушкетёра». А ещё, на самой нижней полке лежали старинные, удивительно огромные и тяжеленные книги в деревянных переплётах. Эти книги были на арабском и древнееврейском языках (как мне объяснили, среди них были Библия и Коран). Дед очень много читал, он так и запомнился мне, сидящим за книгой. Однажды я увидел, что он читает книгу на иностранном языке. Вот тогда я с удивлением узнал, что дед знает несколько языков.

 (После смерти деда почти все книги из этого шкафа бабушка отдала букинистам и внучке). Кроме того в его столе среди прочего остались читательские билеты в ряд московских библиотек, в т.ч. в Ленинскую, Историческую и т.д. Оказывается он регулярно ходил туда в читальные залы, особенно после выхода на пенсию.

 Летом 1960 и 61-го (приезжая из Инты) я гостил у деда, и тогда у нас бывали недлинные беседы. Он был неразговорчив, а я (увы) нелюбознателен…

И тем не менее…

 Вот эпизод рассказанный дедом лично мне.

 У бабушки было десять братьев и сестёр. Среди них близнецы Миша и Федя. В 1918 году им было по 18 лет. Миша сразу поступил в партию большевиков. А Федя стал левым эсером. Он ходил в кожаной куртке и носил огромный маузер в деревянной кобуре. И даже взял себе партийную кличку «Александрович» в честь зам.преда ВЧК левого эсера Александровича.

 После убийства Мирбаха и связанной с этим заварухи (названной эсеровским мятежом) домой к деду явились люди, похожие на чекистов. Они устроили обыск и стали от деда требовать выдать Александровича. Дед божился, что вообще не знает никакого Александровича.

 Три дня деда держали в камере, не били, но грозили и почти не кормили. Всё требовали выдать Александровича. Наконец предъявили ему фото Федьки в кожанке, с маузером. Внизу надпись: «на память сестре. Александрович».

 Дед долго смеялся (несмотря на невесёлую ситуацию). «Это же Федька, а не Александрович!» повторял он, заливаясь истерическим смехом… Дед объяснил чекистам ситуацию, и (надо оценить мудрость чекистов!) они всё поняли и отпустили деда. К счастью всё обошлось.

После этого смышлёный Федька быстро перешёл в большевики… Он действительно был умным человеком. Он довольно скоро бросил партийные игры, уехал в Питер, окончил институт, стал военным радиоинженером. Работал в авиации, летал при испытаниях радиоаппаратуры. Я хорошо помню его: весёлый, бодрый, чем-то похожий на киноартиста Свердлина… Он неожиданно врывался к нам с кучей подарков, ордена и медали звенели на его кителе…

 Он умер 12 сентября 1965 г.

 А его брат-близнец Миша сразу избрал партийную карьеру и достиг весьма больших высот. Его расстреляли в 1938 году вместе с секретарём ЦК ВКП(б) Косиором (у которого он был заместителем).

 Дед несколько раз общался с Маяковским. Тот несколько раз приглашал деда на свои выступления. (Обстоятельств этих эпизодов я не знаю или забыл.) У деда от этих встреч остался неприятный осадок: рукопожатия В.В. – небрежные, вялые, потные. После них Маяковский автоматически вытирал руку платком. Это совсем не вязалось с его могучим обликом.

 Вот и всё, что и запомнилось от того рассказа деда.

 Мне трудно вспомнить, в каком году произошёл этот разговор.

 Для меня было почти шоком, когда в том разговоре бабушка рассказала мне, что до революции, дед был членом РСДРП, даже в каком-то заводском комитете был. Но, по приезде в Москву, он ни в какие комитеты не пошёл и тихонько «самотёком» из партии выбыл…

 Деда при том разговоре не было, но он вскоре пришёл. Я тут же к нему с вопросами… А правда ли? А почему ты не в партии? Почему не в числе старых большевиков?

 А он с большим раздражением, почти выкрикнул: «А знаешь ли ты, где все эти старые большевика? Почти все в лагерях сгнили!»

Бабушка тут же, как кошка зашипела, типа: тише, ему рано и т.п . … дословно не помню.

 И хотя к тому времени я уже кое-что знал, но это открытие меня ошарашило…

 Позже я осознал, что дед раньше всех (в нашей семье) осознал сущность большевизма и был более всех осторожен и скрытен.

 Когда в 1953 умер Сталин, и по радио звучала траурная музыка, бабушка вдруг вздохнула: «Ах, Сталин, Сталин… Как же без него теперь будет?» А дед молчал и не говорил ни слова… Он не сказал ни слова даже тогда, когда мой отец, не выдержав, брякнул в ответ на бабушкины вздохи: «Полноте! Шайка бандитов захватила власть и правит в стране! Умер главный бандит, а Вы охаете! В лагерях моя мать и сестра, расстрелян Ваш брат, а вы охаете: как будет? Да уж хуже не будет! »

 А дед молчал. Он и до самой смерти молчал, не веря в хрущёвские перемены. Так и не рассказал многое, что знал. Он не рассказывал. А я, увы, не расспрашивал…

 Вот ещё один его неожиданный рассказ, который прозвучал «к месту». Поводом послужила обычная очередь в туалет нашей коммуналки.

…Но сначала надо сказать, что лет двадцать, вплоть до выхода на пенсию, дед работал мелким чиновником в аппарате Микояна. Понятия не имею, кем он там работал, что делал, и вообще, как туда попал. Но это лишь предисловие к последующему рассказику…

 Итак, кто-то из соседей засел в туалете весьма надолго. Я весь извёлся, бегая к туалету и возвращаясь, не достигнув искомого…

 И дед, поняв ситуацию, посмеялся и в назидание мне рассказал, что Микоян ведёт совещания по восемь, десять, двенадцать часов без перерыва и никому не разрешается покинуть заседание. А кто попросится, того больше на работе не держат…

 (Это ещё раз подтверждает, что здоровье у наших «вождей» было отменное).

А вот эпизод, за который мне до сих пор стыдно.

Летом 1955 года меня из Инты отправили в пионерский лагерь, который находился в Тульской области. Дед с бабушкой приехали из Москвы навестить внука, который в этот момент играл в футбол и не счёл нужным оторваться от этого важного дела ради встречи с ними. Дед, конечно, был очень оскорблён, и они с бабушкой уехали.

До чего же дети бывают чёрствыми!

 В 1961 я приехал в Москву учиться. Жил на проспекте Мира, а деда с бабушкой, по-прежнему живших на улице Качалова, навещал крайне редко. Однажды дед сам навестил меня, привёз кастрюльку с обедом от бабушки. Мне было ужасно неловко (я же не маленький и вполне могу сам себя обслуживать), видимо поэтому встретил его весьма сдержанно. Я не осознавал чувства стариков. Их забота казалась мне совершенно ненужной. А деду тогда оставалось прожить только три месяца…

 За полчаса до начала нового 1962 года что-то «толкнуло» меня, и я буквально рванул к деду и бабушке… Двенадцать пробило, когда я был совсем недалеко от их дома (того самого дома, в котором прошло моё раннее детство с 1945-го по 1953 год)

 Дед лежал на постели, глаза его были полны тоски. Увидев меня он попытался улыбнуться: «Хорошо, что ты пришёл, а то вот новый год одни встречаем…» Бабушка уже хлопотала с немудрёным десертом…

 Я посидел у стариков немного и ушёл, сославшись на скорое закрытие метро…

 Через несколько дней дед умер. И сколько интересных историй, эпизодов и обстоятельств его жизни я никогда уже не узнаю. И не сумею попросить у него прощения за свою чёрствость.