За границей - 18

III. 1858-й год. Выезд из Парижа. Дорога. Приезд в Вену.

 Я уже упоминал, что вел дневник и что многое из него потеряно; но то, что сохранилось, я буду помещать здесь целиком, так как дневник передает именно то, что происходило в то время, правдивее и жизненнее, чем передавал бы я в своих воспоминаниях, когда прошло более сорока лет.

Париж, 28/15 января 1858.

 Простившись с Ольгой, я еще оставался в Париж, так как дела брата его задержали; но к Ольге не ходил, чтобы не возобновлять сцены расставания. Разлука наша была тяжела особенно для Ольги; но она имеет серьезное значение для нас обоих... В разлуке каждый из нас будет иметь достаточно времени, чтобы проверить свои чувства. Судьба наша связана, узел жизни крепко затянут; ребенок и новая беременность Ольги наложили на меня тяжелую и трудную обязанность. Но положение Ольги теперь несравненно тяжелее моего. Ее уверенность во мне может поколебаться. Она осталась сиротой с одним ребенком на руках и с другим под сердцем -- в громадном, богатом городе, где при ее молодости и полной неопытности на каждом шагу из окон магазинов глядят роскошь и соблазн. Время возвращения моего неизвестно.

 ...Прошли декабрь и январь, с тех пор, как я не писал журнала и прошел год неразлучной моей жизни с Ольгой... Много ли я сделал в этот год?

 ...Год тому назад, я в огне, в мечтах, увлекаясь чувством долга, домогался вырвать Ольгу из помещичьих когтей, мечтал и о нравственном образовании. Но с минуты радостного свидания, с минуты полного обладания Ольгой я начал падать нравственно; Ольга -- тоже.

 ...Я ее шлифовал и полировал, учил читать, писать, считать, но уважение наше друг к другу слабело... я ее уважал за чистосердечное пожертвование собой, за увлечение и доброту; любил ее бывшую мученическую жизнь, а она во мне -- силу, настойчивость и противодействие панам. Она уважала превосходство моего ума над своим. А я до такой степени был мало приготовлен к семейной жизни, что ни в чем не стеснял себя, не сдерживал Ольги, пренебрег ее беременностью, забывая свой долг, предался плотскому влечению, развращая ее юную природу, но я при этом понимал свое нравственное падение; вполне понимал, какую яму я готовлю молодой неопытной женщине, и с полным раскаянием читал ей и себе нравоучения; но раскаяние не было настолько глубоким, чтобы не повторялось прежнее.

 ...Припоминая все, я вижу ясно, что в жизни нашей преобладало плотское влечение. Последствием этого было полное и глубокое к себе презрение; меня брало уныние от сознания своего бессилия. Вся ответственность, конечно, падала на меня. Я настолько воспитал Ольгу, что она это понимала; я сам ей это выставлял всегда на вид и уничтожал тем самым ее уважение к себе.

 ...Мы любим друг друга; но любовь уже превращается в привычку. Ольге трудно жить без меня, без моей поддержки, и я полюбил эту натуру, живо воспринимающую всякое впечатление. Я любил воспитывать и беречь ее, и теперь сильно чувствую это, сидя в карантине.

 Жизнь моя с Ольгой была не легка. Она ребенок, подлаживающийся ко мне, так как я был сильнее и старше,-- это ребенок, увлекающийся игрушками и не сознающий значения моих художественных занятий; могла ли она быть мне полезной? Крутой, без терпения, мог ли я быть ей полезен -- как следует? Если бы она попала в руки человеку простому и не горячему, не увлекающемуся и не чувственному,-- то была бы прекрасная мать и прекрасная женщина; он воспитал бы ее и не развратил, как я...

 ...Она меня любила, обо мне мечтала; меня хвалила кругом, она видела, что действительно я делаю для нее то, чего другие не делали, и что же... теперь она видит, что я вполне падший и ничтожный. Вот извинение ей, оправдание ее падения.

 Не сочувствуя мне во многом, она часто меня раздражала, и я забывал, с кем имею дело. Из этого выходили ссоры, слезы, истерические припадки; и жизнь для обоих нас была тяжела. Бывали минуты полного забвения всех наших недостатков, мы жили тогда дружно и блаженствовали; но это в забывчивости, это были только минуты, а вслед затем тяжелая и серьезная жизнь, сотни неприятностей и мелочей на каждом шагу...

 ...Я вспоминаю все это, не обвиняя Ольгу, а одного себя. Она только раздражала меня непониманием душевного моего состояния, а я... губил ее, обижал, поселял в ней презрение к себе, неуважение ко мне и тоску по родной семье. Часто сынишка наш являлся примирителем и напоминал своим присутствием о лежавшем на нас долге.

 Итак, результат нашей связи неутешителен. Если мы и приобрели что-либо, то еще более потеряли; польза разве в том, что я узнал свое нравственное ничтожество; а теперь прошу только у Бога силы исправить себя.

 ...Полагаю, разлука доставит нам обоим случай исправить себя. Прощаясь, я увидал яснее и себя, и Ольгу, и отношения свои к себе, Ольге и сыну. Разлука научит Ольгу жить своей головой; а я отдохну, все обдумаю и сделаю последнее усилие, чтобы узнать себя в другом отношении, а именно: что из меня выйдет для общества -- художник я или же и теперь полное ничтожество.

 Вот какие грустные выводы оказались через год. Взялся быть художником, не убедясь в своих способностях, взвалил себе на плечи семейную жизнь, сознаю свой долг, а иду -- и жалуюсь, и падаю, и едва достает сил. Не приготовлен ни там, ни здесь,-- и конец предвижу самый грустный: полное презрение к себе, сознание своего полного ничтожества. Я -- причина падения женщины, и у меня достаточно честности и смысла, чтобы принять все это и скорбеть душою и плакать. Что за жалкая роль моя в свете! Я у порога тридцати лет -- высший градус силы и развития, а сколько еще жить и понимать и скорбеть, а потом -- одеревенеть, отупеть и умереть. Стоило ли родиться на свет!

 Два дня тому назад я выехал из дому, прощаясь с плачущей Ольгой, плачущей нянькой и благословил ребенка. Ольга думала, что я еду на месяц -- не более, но план мой был другой, тяжелый для нее. Всю свою беременность она должна будет проводить одна -- это бы еще ничего, так как мои нравоучения, от которых бы я не остерегся,-- могли раздражать Ольгу; но время последних дней беременности, и время родов, быть одной -- ужасно. Это минута смерти, и быть одной, умирая... это такое испытание, которое может охладить навсегда отношения Ольги ко мне.

 ...Я оставил ее, а она всхлипывала, рыдала и стояла покорная в квартире Васильева. Я поручил ее ему как своему другу, христианину и священнику.

 В Париже стояли теплые дни, солнце грело; наступил февраль, зима была на исходе; и зима была без снега, как наша осень. Плющ и другие растения зеленели, покрывая решетки садов и стены домов; террасы в гостинице и при дворцах покрыты зеленью и даже цветами; луга были совершенно зеленые, словом -- я не знал и не видел зимы.