авторов

1427
 

событий

194041
Регистрация Забыли пароль?
Мемуарист » Авторы » Lev_Zhemchuzhnikov » От кадетского корпуса к Академии художеств - 19

От кадетского корпуса к Академии художеств - 19

15.08.1848
С.-Петербург, Ленинградская, Россия

II.

 Посещая ежедневно отца, я, по дороге, заходил в две квартиры: в одной из них жил академик портретной живописи -- Будкин, а в другой -- старик профессор Алексей Егорович Егоров.

 О Будкине сказать нечего; он, как масса других художников, жил заказами образов и царских портретов. Что касается Егорова, то этот человек своим знанием и талантом составил себе имя, и в истории русского искусства не должен быть забыт.

 Император Николай Павлович уволил его от службы, находя плохою его работу в церкви Измайловского полка. Об этой работе мне распространяться нечего, но могу засвидетельствовать, что все художники жалели Егорова и высоко ценили его.

 Почтенный заслуженный профессор А. Е. Егоров был личностью оригинальной и заслуживает полного уважения как художник и добрый человек. Слава его распространилась по всей России, а во время его пребывания за границей, знали его Италия и Франция как превосходного рисовальщика. Увольнение Егорова из Академии не лишило его в глазах художников звания заслуженного профессора, полученного им по приговору академического совета, как не возвысило пожалование в профессора Зарянко {Невольно вспоминаю К. П. Брюллова, приглашенного императором писать портрет его дочери. Император сел на стул и делал свои замечания. Карл Павлович перестал писать и на вопрос императора -- "почему?" ответил, что у него со страху рука дрожит и писать не может.

 Умен был К. П. и далеко не трус. Ответ поймут художники, а понял ли его император -- не знаю. Зарянко был пожалован в профессора Академии августейшей особой, а не по приговору Совета Академии.}.

 Не имея намерения писать биографию или оценку произведений и значения Егорова в истории русского искусства, я ограничусь личными воспоминаниями.

 Егоров жил на Васильевском острове, в 1-й линии. Фигура его, образ мыслей, одежда -- все в Егорове было своеобразно. Добро и ласково я был принят им при моем первом посещении. Он повел меня по комнатам, увешанным картинами его работы, и познакомил со своей женой, Верой Ивановной -- почтенной старушкой, с сыном Евдокимушкой, со своей дочерью и ее мужем, офицером, который жил тут же, фамилии его не помню.

 Егоров был менее чем среднего роста, пухленький, седой; глаза черные, большие, умные и добрые, смотрели прямо; на голове была у него всегда кожаная старая ермолка, а на нем старый халат, испачканный краской. Так он был одет дома; если же куда-либо отправлялся, что случалось очень редко, то надевал длинный старомодный сюртук. Жене своей он говорил: "Вы, Вера Ивановна", а она ему -- "Вы, Алексей Егорович". Смеялся он искренно и добродушно. В. то время, когда я познакомился с ним, ему было за семьдесят лет. Определен он был в Академию ребенком и, дойдя до натурного класса, занял место помощника профессора, а затем, как лучший ученик, был отправлен за границу.

 Живя в Италии, Егоров прославился как композитор и рисовальщик. Канова, Каммучини знали его и ценили; папа предлагал ему сделаться его придворным живописцем; но Егоров, как патриот и к тому же религиозный человек, не захотел изменить своему отечеству. Война Франции с Италией заставила его вернуться в Россию в начале 1807 года; а в 1812 году -- за картину "Истязание Спасителя" -- он был признан профессором. Император Александр I дал Егорову прозвище "знаменитый", когда он в двадцать восемь дней сочинил и окончил в Царскосельском дворце огромное аллегорическое изображение "Благоденствие мира", которое заключало более девяносто фигур в натуральную величину. Егоров был учителем императрицы Елизаветы Алексеевны. Тогдашние любители живописи дорого платили за его рисунки. В. моем собрании их семьдесят два, из которых особенно интересны два рисунка, сделанные {На двух листах, с изображением борющихся гладиаторов -- без кожи.} в Италии, изображающие борющихся гладиаторов, а затем рисунок с натуры мужской фигуры в ракурсе {Собрание это продано И. Н. Терещенко. Рисунки были приобретены мною от самого Егорова и частью, после смерти А. Е., от его сына Евдокимуш-ки, который впоследствии переселился в Париж, где и умер. [Большая часть собрания И.Н. Терещенко после революции перешла в собственность Русского музея.-- Примеч. ред.]}. Об этом рисунке Алексей Егорович рассказал мне следующее. Приехав в Италию, он отправился в натурный класс, где спросили его, умеет ли он рисовать, и, получив от него ответ, что умеет, допустили в класс, где все места оказались занятыми; и ему пришлось поместиться кое-как под выставленной фигурой. Егоров в полчаса набросал всю фигуру, положил в папку, встал и начал ходить по классу, посматривая на чужие рисунки. На него обратили внимание и спросили: почему он не рисует. "Да я уже кончил", -- ответил Егоров. Посмотрели рисунок -- и удивились его мастерству; слава о нем как о большом мастере распространилась.

 Италию и итальянцев Егоров очень любил и вспоминал о них с удовольствием. По его рассказам, живя в Италии, он обыкновенно начинал сеанс натурщика с того, что клал на стол золотой, который натурщик мог получить, если прислонит Егорова спиной к стене, на расстоянии четверти аршина; и ни один натурщик никогда золотого не получил. Затем они сгибали руки, упершись локтями на стол, и натурщик должен был пригнуть руку Егорова к столу, за что также мог получить золотой. Иногда они становились друг против друга, взявшись правыми руками, и натурщику опять предстояло получить золотой, если он сдвинет Егорова с места. Но эта проба силы кончалась тем, что натурщик отбрасывался в сторону, а Егоров клал обратно золотой в свой карман; и "русский медведь", как его прозвали итальянцы, потешался над их слабостью.

 Для церкви Академии художеств Егоров написал образ "Богородица в кругу святых", с фигурами в натуральную величину. Когда картину эту, в массивной и тяжелой раме, вешали на стену, не мало пришлось возиться с ней прислуге. Наконец Егоров не вытерпел и сказал:

 -- Дайте-ка мне, -- и с этими словами полез по лестнице, ухватил картину за канат и повесил, посмеиваясь. Колоду карт он легко разрывал пополам.

 Во время моего знакомства с Алексеем Егоровичем я был силен, мог гнуть средней толщины кочергу, и два, три человека обыкновенной силы едва могли меня побороть. Егоров со мною проделывал опыты, как с натурщиками; и я не мог его старческой руки пригнуть к столу, а мою руку он легко пригибал. Мне было тогда двадцать один год, а ему -- за семьдесят.

 Добротою и доверчивостью Егорова и жены его нередко пользовались. Однажды прихожу я к нему утром и звоню... не отворяют; еще раз и громче -- дверь немного приотворилась -- прислуга смотрит с испугом и, признав меня, проворно впускает, заперев двери.

 Вдали стоит сын, из другой комнаты выглядывает жена, а далее и сам Алексей Егорович. Все с напряженным вниманием всматриваются в пришедшего.

 -- Что такое? Что случилось? -- спрашиваю я.

 -- Эх, батюшка Лев Михайлович, -- говорит Вера Ивановна, -- давно вы у нас не были, а тут -- беда. С чердака украли люстру (полиция нам заявила) -- да бог с ней, с этой люстрой... мало ли что у нас есть, мы не жаловались; а теперь, который уже день, ходит полиция и производит следствие. Уже Алексей Егорович велел дать квартальному красненькую, чтобы отвязался; красненькую он взял и все ходит. "Нет, -- говорит, -- оставить дела нельзя". Мы дали еще, а он все приходит -- покоя нет!..

 Вдруг раздался сильный звонок. Хромая старуха-кухарка, ворча, бежит в переднюю. Звонок повторился сильнее. Я сказал, чтобы не отворяла, и пошел сам отворить дверь. Вижу -- квартальный.

 -- Что ты тут шатаешься? -- сердито крикнул я.-- Я тебя, негодяя, упеку! Сейчас напишу записку министру и с тобой же к нему отправлю... Чтоб твоя нога здесь не была!.. Вон!.. Кто я? узнай!

 Захлопнув дверь ему под носом, взволнованный возвратился я к старикам. Перепугались они и горячо благодарили за избавление от назойливой полиции. В следующие дни я нарочно приходил по утрам, для успокоения стариков и в ожидании полиции; но квартальный не показывался. Водворилось спокойствие, и занятия мои у старика возобновились. Удивляясь, Егоров говорил: "Как это ты, братец, его выгнал так?.. Молодец! Спасибо! Спасибо, а то бы мы от него не отделались..."

 Обстановка Егорова была скромная. Со старостью заказы сократились, а расходы увеличились. Лишившись места в Академии, А. Е. должен был платить за квартиру, покупать дрова, снабжать выросшего сына деньгами; дочери вышли замуж, и явился новый расход на них. Приходилось ограничивать себя, и милый профессор сам закупал сальные свечи, сам их заправлял в подсвечники; еда его была простая.

 Случайно узнал я от сына, Евдокимушки, что отец его поет и хорошо играет на гитаре и балалайке; при этом Вера Ивановна подосадовала на Евдокимушку, что тот выдал забаву отца на таком неблагородном инструменте. Я стал упрашивать Алексея Егоровича сыграть и спеть что-нибудь; он отнекивался, говоря, что неприлично играть на мужицком инструменте. Однако мне удалость уговорить старика, и он, взяв балалайку, сел у растворенного окна и взял несколько аккордов. Вечернее солнце садилось и окрашивало осеннее небо... Взяв еще несколько аккордов, он, шутя, запел, подыгрывая:

 

 "Алексей, Егоров сын,

 Всероссийский дворянин",

 и пр.

 

 Как жалею, что не в силах написать его портрет именно в таком виде... Черные, блестящие, умные глаза; довольно длинные седые волосы; голова, повязанная синим клетчатым платком; старый, в краске, халат; крупные черты лица, освещенные осенним заходящим солнцем... Много высказалось грустного в его шутливой игре... Это -- заслуженный профессор!.. знаменитый рисовальщик, уволенный из Академии за неумение рисовать... "знаменитый" при одном императоре и униженный, оскорбленный при другом {Увольнению Егорова из Академии Художеств способствовал президент ее Оленин, не терпящий противоречий. Егоров ценил звание профессора, привык к уважению и в простоте своей не стеснялся сказать правду. Так, напр., в заседании Академического Совета президентом Олениным было предложено поднести почетное звание члена Академии Художеств всесильному Аракчееву. Егоров спросил: "За что?".-- "Ведь он так близок к императору, -- ответил президент, -- что следует ему оказать почет".

 -- В таком случае надо поднести звание почетного академика и кучеру императора, который к нему еще ближе, -- отвечал Егоров.

 Однажды пришел во дворец А. Е. к назначенному часу, для урока великим князьям. По невниманию учеников, ему пришлось ждать. А. Е. поручил передать кому следует, что учителя учеников не ждут, и ушел. Подобные случаи получили своевременную оценку и послужили к избавлению президента от заслуженного профессора.}.

 Свои академические рисунки я приносил на просмотр к Егорову, и он, знающей рукой, поправлял ошибки. В. настоящее время художники так не знают антики; и им покажется невероятным, что Егоров каждую голову антика и каждую статую, с любой точки, мог нарисовать наизусть.

 В 1849 или 1850 году открылась в Академии выставка редких вещей в пользу бедных. Явилось много редкостей, картин и статуй, скрытых для публики в собраниях любителей. Я уговорил Алексея Егоровича пойти со мной на выставку. Когда мы вошли в залу, молодые художники встретили его с почтительными поклонами, и между ними были его прежние ученики академики и профессора: Завьялов, Марков и проч. Я пожелал купить каталог выставки, но Егоров нашел эту трату лишней, уверяя, что и без каталога "все знает". Однако каталог был мною куплен, и я имел возможность убедиться, до чего безошибочно Егоров определял все, указывая и на то, что такая-то картина приписывается такому-то мастеру, но она не его, или такая-то -- "копия, а не оригинал". Около нас собралась порядочная толпа; и все с вниманием слушали отзывы и суждения опытного знатока. Каталог, действительно, оказался ненужным.

 Одевался А. Е. оригинально. Когда он выходил из дому, на нем был длинный, как я сказал, сюртук; всегда чистая, накрахмаленная белая рубашка с отложным воротником и синяя шинель, покроя начала нынешнего столетия, с множеством воротников. Шинель застегивалась у шеи большой металлической пряжкой с такой же цепочкой; на голове зимой и летом была у Егорова низенькая, твердая, черная пуховая шляпа с довольно большими полями и в руках трость. Я часто гулял с ним; и по дороге мы заходили в соседнюю фруктовую и мелочную лавку Тихонова. Тут Алексея Егоровича почтительно встречали; он занимал свое обычное место на лавочке, и я садился рядом с ним, и начиналась беседа. Тихонов сообщал газетные и городские новости. Наговорившись, мы отправлялись в Андреевский рынок, к знакомому Алексею Егоровичу купцу-меняле, где также отдыхали в небольшой лавочке и выслушивали новости; или шли на Тучков мост, через который не переходили, но, стоя у перил, наблюдали прохожих и проезжих. Тут, облокотясь на перила, мы долго стояли, и нас потряхивало при проездах экипажей. Егоров говорил, что "стоять здоровее, чем сидеть".

 -- А что, тебе не совестно со мной гулять? -- спросил он раз неожиданно.

 -- Что вы, Алексей Егорович, почему вы это спрашиваете?

 -- А мой Евдокимушка со мной гулять не любит, говорит, что совестно, потому что у меня старинная шинель и шляпа... А. разве шинель плоха? Ведь я за нее заплатил в 1812 году семьдесят рублей! Разве и ее пора в отставку? Отслужила... негодна...

 Мы стояли и нас потряхивало.

 -- А великий человек император.

 -- А что... Чем же он велик?

 -- А мост-то какой сделал. Ведь до него моста не было; да какой мост...

 Писать масляными красками я начал у Егорова, копируя этюды его головок с полнатуры. По вечерам он освещал свою и мою работу сальной свечей, поставленной на особо приспособленной дощечке с боковыми и задней стенкой, так что получалось освещение картины, а глаза наши были защищены от огня. Смотря по работе, мы решали, что следует делать завтра; тихо и спокойно сидели и беседовали. Иногда, вместо наших работ, на мольбертах ставились рисунки или эстампы. В этих случаях Егоров подробно разбирал рисунок каждой фигуры, брал бумагу и набрасывал карандашом фигуру, которая казалась ему неправильной.

 Довольно часто я читал старику библию, евангелие и другие священные книги. А. Е. был человек верующий и знал священное писание не хуже митрополита. Однажды я увлек его чтением какого-то романа. Егоров с большим вниманием слушал, беспокоился, возмущался, ждал с нетерпением моего прихода; мы продолжали чтение, запершись в мастерской, где нас никто и никогда не тревожил. Иногда А. Е. рассказывал прочитанное Вере Ивановне, которая мне жаловалась, что старик, после чтения, очень волнуется и плохо спит ночью. Желая успокоить его, я сказал:

 -- Ведь это только рассказ, все сочинено, а не действительно так происходило.

 -- Эх, батенька!.. Что же ты мне этого не сказал!..

 Однако прекратить чтение не захотел.

 Алексей Егорович работал до конца своей жизни; едва ли не последняя работа его была подарена в церковь Марии Магдалины {Больницы Марии Магдалины, где отец мой был попечителем.} -- два местных образа. На свое занятие А. Е. смотрел с уважением, много писал для церквей, называл себя монахом -- "только без рясы и не в монастыре". Взгляд на искусство он имел своеобразный и говорил, что рисовать может выучиться всякий; что это также наука, как и математика. Рисуя и научая других рисовать с натуры, он требовал знания анатомии и антиков, а не местного копирования натурщика, и говорил ученику:

 -- Что, батенька, ты нарисовал? Какой это следок?!

 -- Алексей Егорович, я не виноват, такой у натурщика...

 -- У него такой! вишь, расплывшийся, с кривыми пальцами и мозолями! Ты учился рисовать антики? должен знать красоту и облагородить следок... Вот, смотри-ка...

 И он брал из рук ученика карандаш и исправлял работу.

 Взгляд этот был оставлен с появлением в Академии К. Брюллова, который, превосходно изучив антики, умея тоже наизусть рисовать Аполлона и группу Лаокоона, умел и облагородить уродливое колено натурщика, следок или ухо, но от ученика, рисующего с натуры, требовал ее портрета, совершенной передачи видимого. Работу, сделанную без натуры, он клеймил прозванием "отсебятины". Нерассуждающие ученики, не понимая его требования, пренебрегали антиками, их изящной красотой и, не умея уравновесить требований Егорова с требованиями Брюллова, перестали чувствовать тонкое изящество черты, линии и гармонии и передавали рабски видимое. Брюллов ценил заслуги Егорова русскому искусству, и Егоров ценил Брюллова; иначе и быть не могло -- оба понимали искусство. Достаточно вспомнить слова, вырвавшиеся у старика Егорова, смотревшего на "Распятие Христа" Брюллова: "Каждый мазок твоей кисти, Карл Павлович, есть величайшая хвала богу!" Так красота форм и духовное содержание были вполне доступны старику-классику

 Егоров умер в 1851 году, и последние его слова были: "Догорела моя свеча".

 В последние годы жизни Алексея Егоровича никто не был к нему ближе меня. Это говорил он мне сам, а жена его по этому поводу выражалась так: "Евдокимушка ветрен, жена не художник, дочери и их мужья не понимают его". Горячая моя любовь к художнику, мои эскизы, успехи -- были дороги сердцу Егорова. С какой любовью и радостью он встречал меня почти ежедневно, и как приятно было сидеть с ним вдвоем в мастерской: работать, читать, разговаривать или отправляться с ним на прогулку.

 Во время болезни и при смерти А. Е. я был в отсутствии и когда вернулся в Петербург, то Вера Ивановна и сын ее говорили мне, что старик очень желал меня видеть. Тяжело было мне и грустно, что не имел возможности проститься с добрым и почтенным учителем.

 Я сделал тогда эскиз, на котором изобразил Егорова в постели, передающего молодых художников Брюллову, и жалею, что не написал такой картины, но для этого я был слаб. Мысль верна, и место Егорова в истории нашего искусства именно таково: мы все обязаны Брюллову, а Брюллов много обязан Егорову.

 Знание старика Егорова анатомии было изумительное. Бывало, рисуя или поправляя рисунок, он называл каждый мускул, связки, косточки, чего теперь -- увы! -- художники не знают. Профессор анатомии Буяльский, читавший нам лекции на моделях, натурщиках и трупах, иногда водил нас в Эрмитаж и, указывая на статуях и картинах ошибки в анатомии, подходя к картине Егорова "Истязание Христа" {Картина эта теперь находится в Музее Александра III [ныне Русском Музее. С.Б.], подNo 129.}, говорил: "Вот единственная картина, в которой нет ни единой ошибки". Да, молодые люди, следует художнику знать анатомию так, как знал ее Егоров; уметь облагородить натуру, уметь и скопировать ее до точности, какой требовал Брюллов {"Пишешь.., так пиши так, чтобы от нее воняло".}, -- и тогда художник, одухотворенный гением и искренностью, произведет творение, которое будет бессмертно, выдерживая критику веками.

 Алексей Егорович Егоров похоронен на Смоленском кладбище. По возвращении в Петербург я посетил его могилу; со слезами простился с ним, повесил венок на деревянный крест и дерновую, свежую его могилу, убрал зеленью.

Опубликовано 14.10.2021 в 11:36
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Idea by Nick Gripishin (rus)
Юридическая информация
Условия размещения рекламы
Поделиться: