авторов

1427
 

событий

194043
Регистрация Забыли пароль?
Мемуарист » Авторы » Lev_Zhemchuzhnikov » От кадетского корпуса к Академии художеств - 6

От кадетского корпуса к Академии художеств - 6

01.03.1840
Царское Село, Ленинградская, Россия

VI.

 До крайности тяжело было мне в корпусе; в семействе своем я также не находил той сердечности, участия и любви к себе, которых требовала душа; моя лень, загрубелость, скрытность или, вернее, отсутствие откровенности -- не были симпатичны моему отцу и братьям. Я задумал бежать из корпуса и сделаться разбойником; рассказы товарищей-черкесов, чтение романов "Кузьма Рощин", "Ган Исландец", "Дубровский" меня воспламеняли. К нам поступил новичок, и для исполнения задуманного побега я взял у него ночью платье, оделся, запасся веревкой и рассчитывал, что убегу через форточку, спустясь по веревке. Брат мой Владимир в это время был тоже в неранжированной роте. Он вышел меня проводить. Я с ним поцеловался, прощаясь, но он горячо меня упрашивал остаться, плакал, обнимал и...-- тронул; я решил остаться.

 Был у нас кадет Сорока (кроме него, еще были два брата Сороки -- не родня тому, о котором я говорю); он становился все бледнее, не мог согреться, стоя постоянно спиною у печи, чах, был отправлен в лазарет и умер. Великий князь Михаил Павлович велел расследовать его болезнь, и его вскрыли в комнатке, находящейся близ залы, куда вела дверь в другую комнату и сени (где налево была конура моей антипатии ламповщика Колесникова), которая пропахла маслом и всякой всячиной. Мы узнали, в какой комнате лежит покойник, и я, считаясь неустрашимым, пошел туда и увидел бедного Сороку, одетого в старую куртку и сапоги с заплатами, лежащего на столе. Под головой было полено, на лбу явные следы ран от вскрытия черепа; сукровица была еще на столе и частью под столом. Я рассказал товарищам и водил их смотреть на покойника. Настал вечер, и мы уже поужинали; я опять пригласил желающих идти со мной, но нашлось только двое, и я их храбро повел. Осторожно пробравшись к покойнику, мы увидели его в том же положении, но прикрытого простыней; в головах и ногах стояли ночники. Это были длинные трубки из железа, укрепленные к тазам, в трубках была вода и в них вставлены сальные свечи. Такие ночники горели по ночам в спальнях. Мы тихо и робко вошли; я храбро начал показывать покойника, его раны, швы на черепе, сукровицу, старое негодное платье, и для этого отдернул простыню; но в это мгновение, от ветра или неосторожности кого-либо из нас, потухла свеча, и товарищи, перепугавшись, убежали. Ночник упал; от колыхания воздуха при нашей беготне и хлопанья дверей, потухла и другая свеча. Я тоже выскочил из двери и еще придержал ее крепко, чтобы не допустить покойника бежать за нами в догонку, а затем со всех ног бросился за товарищами, браня их трусами...

 Помню еще такой случай: мне предстояла порка, ежели не буду знать урока, а надо было его ответить в классе утром. Я взял стеариновый огарок, которым запасся дома, отправился один в залу, громадную, холодную, для безопасности сел в отдаленном углу под образ к столу и начал учить урок. Сидеть было жутко: я верил в черта и боялся его, но верил и в силу бога, которая могла защитить меня. Сидел я долго. Под утро барабанщик отворил дверь и со свечей пошел к часам, посмотреть, не пора ли бить повестку. Часы были в другом конце зала, и я не мог рассмотреть хорошо, вошел ли кто-либо с ним, потому что свеча едва освещала окружающее его пространство. Между ним и мною была темнота. Барабанщик ушел, хлопнув дверью, которая была с блоком.

 Настала тишина; но вскоре я услышал прищелкиванье и прыганье в такт качучи. Я подумал, что товарищ мой, Дубельт, хочет меня попугать, так как он часто прищелкивал качучу, и, не обращая внимания, нарочно, продолжал зазубривать урок. Но нечаянно взглянул перед собою, и на расстоянии, где исчезал свет моей свечи, мне представилась громадная фигура почти до потолка, щелкающая такт качучи руками и делавшая прыжки от одной стены залы до другой; я отвернулся, начал смотреть в книгу и читал молитвы. Рассвело, забарабанил утренний барабан, и я вышел из залы.

 Директор нашего корпуса в это время был Годейн. Личность оригинальная. Он обходил классы и роты раза два в год, хотя жил в самом корпусе; приходил в ермолке, с сигарой и в туфлях. Он был добродушный человек. Однажды, когда меня не отпускали домой, а ехать хотелось, я убежал к нему на квартиру и попросил отпустить; он дал записку к ротному командиру, чтобы меня отпустили, но заставил предварительно промаршировать с ружьем перед собой. Нередко бывали случаи, что кадеты старших рот приходили на его квартиру и покупали у его жены масло за 50 копеек, и, как теперь, помню форму этого масла с клеймом "Лисино". При подобных покупках нередко, по ходатайству его жены, кадеты избавлялись от наказания.

 "Что у тебя за обедом?" -- спросил однажды Годейна великий князь Михаил Павлович, тогда начальник всех военно-учебных заведений. Годейн, поглаживая свой большой животик, насчитал ему несколько хороших блюд. Пришел великий князь в столовую, где по заведенному порядку подали ему на пробу наш обед, состоящий из габер-супа и чего-то еще. На вопрос великого князя Годейн объяснил, что полагал, что великий князь интересовался узнать об обеде, который будет у него дома. С тех пор мы всегда передразнивали его, хлопали себя по животу и говорили: габер-суп и соль, когда кто-либо любопытствовал узнать, что будет к обеду.

 Что касается до нравственности в неранжированной роте, где кадеты были только до двенадцати лет, то она была уже не та, что в Александровском корпусе. От кадет старших классов доходили до нас неприличные стихи, которые передавались от одного к другому, заучивались наизусть и переписывались, и случались пороки, свойственные закрытым заведениям.

 Пришел великий пост; на четвертой неделе мы говели. На исповедь нас водили по несколько человек, и когда одних исповедовали в алтаре, другие разговаривали тихо между собою и молились в самой церкви или в прилегающих комнатах, в которых тоже были образа. Я особенно любил в церкви образ божьей матери с Христом; они, казалось, смотрели на меня, и я выливал перед ними свою душу, плакал и подолгу простаивал. Дошла до меня очередь исповедоваться, и я отправился в алтарь. Священник наш, Раевский {Старший брат того Раевского, который был священником в Вене; и я впоследствии с ним не раз вспоминал нашего доброго и умного законоучителя.}, был огромного роста, плотная фигура с умным и добрым лицом. Покаявшись в грехах, я с волнением рассказал священнику, что хотел бежать и сделаться разбойником; зорко он на меня посмотрел, а я залился слезами. Он погладил меня по голове и сказал: "Ты будешь хороший человек, я и господь тебя прощаем". С тем и отпустил меня. Тогда мне это не понравилось; я ожидал, что он не только наложит на меня епитимью, но лишит причастия, а его снисходительное отношение к моей исповеди обидело меня. Не без улыбки и доброго чувства я вспоминаю это.

Опубликовано 14.10.2021 в 10:41
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Idea by Nick Gripishin (rus)
Юридическая информация
Условия размещения рекламы
Поделиться: