Восстание Черниговского полка - 11

 4 января 1826 г. поутру гражданский губернатор Ковалев получил эстафетой уведомление из Белой Церкви, что восстание Черниговского полка совершенно подавлено и что главный руководитель Муравьев взят в плен. Это известие сразу облетело весь Киев[1].

 Тем временем в Трилесах поручик Кузьмин, которого невнимательно осмотрели, имел оружие, спрятанное в голенище. И вот проведя спокойно ночь вместе с двумя Муравьевыми и предвидя для себя печальную участь, так как был деятельным участником восстания, вытянул из голенища пистолет и выстрелил себе в лоб. Его вынесли из хаты и положили рядом с другими, что были убиты накануне.

 Когда васильковский исправник прибыл в Трилесы, то военные власти поручили ему похоронить убитых. Похоронили их в одной большой яме в давнем кургане, вблизи сельской околицы и кладбища, при дороге из Трилес на Поволочь, и в напоминание, что тут лежат христиане, поставили крест на их могиле. Со временем приказом сената было запрещено отдавать почести погибшим повстанцам, но крест этот остался там и позднее[2].

 Заседатель Рубашевский принялся собирать остатки имущества, покинутого и разбросанного на месте битвы под Ковалевкой. Награбленные солдатами вещи и офицерские тюки достались в руки победителей. Остались только разбросанные бумаги. Среди них должно было быть не мало экземпляров революционного катехизиса, переписанного в полковой канцелярии. Этот катехизис был прочитан и объяснен солдатам. А со временем стали внимательно следить, не остался ли еще какой-либо экземпляр у окрестных жителей[3].

 Скажу еще несколько слов о том, как в начале восстания солдаты выходили уже из послушания и дисциплины.

 Едва только после поранения Гебеля восставший батальон ночью выступил, чтобы занять Васильков, как, проходя Ковалевкой, солдаты припомнили, что благодаря местному еврею арендатору они были наказаны, так как причинили ему какую-то обиду. Поэтому, остановившись на короткое время, они сильно побили арендатора за то, что на них когда-то пожаловался. Хотя это стало известно Муравьеву, он должен был им потакать, чтобы не утратить привязанности солдат, и двинулся дальше как будто ничего не знал. Еще как он вместе с войском подходил к Василькову, какой-то житель, ехавший возком из Киева, встретился с ним. Любопытствуя знать, что за войско так быстро марширует к Василькову, не то ли, что изрубило полковника, о чем он смутно слышал в Василькове, он решил расспросить об этом в Калантырской корчме. Войдя в шинок, он неосторожно спросил об этом в присутствии пьяных солдат, которые не спеша тянулись за батальоном. Те, возмущенные этими расспросами, отозвались: "И тебя так изрубим" и, схватив его за баки, сильно отлупили его палками, с бранью посадили в возок и приказали: "Отправляйся, откуда приехал, да нас не забывай". О таком приключении панок никому не рассказывал. И кто он был, потом нельзя было узнать. Остался только пример, как излишнее любопытство часто бывает вредным и беспокойным.

 Какая-то пани в пароконных санях с кучером ехала в Киев на контракты весьма заблаговременно, еще перед новым годом, чтобы подешевле нанять помещение. Она имела с собой несколько сот рублей, которые предполагала отдать на проценты. По пути увидела она издалека войско, которое двигалось с Муравьевым к Мотовиловке. Не зная хорошо местности, она против Большой Солтановки свернула вправо к так называемому Бибикову жру, чтобы там спрятаться, и застряла в снежном сугробе. Роты, проходившие под командой офицеров, прошли мимо, ее не трогая, но мародеры, что следовали, за ротами, увидели ее, напали, сделали ей не мало неприятностей и забрали деньги. Одно только, что вытащили ее из-под снега, где иначе ей неминуемо пришлось бы погибнуть от лютого мороза. Тогда она попросила приюта во дворе в экономии Большой Солтановки. Я видел, как она подавала жалобу губернатору, чтобы возвратили ей деньги. Губернатор не мог помочь ей в этом деле, а советовал обратиться с прошением в, главную квартиру армии, сам же из собственного кармана дал ей сто рублей ассигнациями, чтобы было на что вернуться домой.

 После того как в шести шинках была выпита водка, о -- чем я упоминал ранее, отягощенные напитками, солдаты разбрелись по обеим Мотовиловкам, разделенным речкой Стугною, и там до глухой ночи слышны были крики жителей, а более всего женские голоса. Когда солдаты вошли в середину села, они напали на хату крестьянина, хорошего хозяина, и, войдя в хату, нашли там только что умершего старика Зинченка, который окончил свою жизнь, имея более ста лет. По деревенскому обычаю покойник лежал на скамье, одетый в белую рубашку и покрытый новым полотном. Солдаты спьяна издевались над телом старика, -- а был он малого роста и сухопарый. Всю его одежду забрали, да еще, схвативши мертвое тело, тащили его танцовать.

 Не помешает рассказать и об этом старике. Он еще у моего отца служил казаком на конюшне, а когда состарился, то все свое довольно зажиточное хозяйство передал сыновьям. Однако он их пережил и возле своих внуков доживал жизнь тихо и спокойно. Уже о нем и люди позабыли, когда он на святой вечер, точно хотел попрощаться со мной, пришел во двор. Мы с женой приняли с почтением этого старика. Он был невысокого роста, худой, даже сухой от старости. Кожа на лице была белая, тонкая, прозрачная. Казалось, что она едва может покрыть тело. Когда же он выпил чарку водки, на лице появился румянец, глаза загорелись огнем. Однако было слегка заметно, что дед как будто впал в детство. "Пришел я, -- говорит, -- паны, чтобы попрощаться с вами. Старый я, и умирать пора. Праздник наступает, а у моих внуков нет теперь свежего сала: старого не угрызешь, а надо разговеться!" Сказав это, он начал твердить про свои детские мечтания. Как будто забыл он однажды, что пятница, и начал есть сало с хлебом, а тут пятница высунула из-за печки голову и говорит: "А, ты, дед, ешь сало? Так не дождаться тебе следующей пятницы". Так и случилось. Рождество было в пятницу, а накануне нового года он умер. Когда моя жена приказала дать ему то, что он просил, довольный, он стал напевать украинскую песенку и живо приплясывать, делая круги ("ходячи кружка").

 В то время как солдаты меняли мундиры и кивера у приезжих чумаков на крестьянскую одежду, приехал из Галаек, тоже моего имения, зажиточный чиншевой шляхтич, хорошо, по-праздничному одетый, так как ехал сватать одну из горничных моей жены. Солдаты его! обобрали почти догола: (взяли тулуп, новый сюртук, шапку и сапоги. Он спрятался в доме священника и только на следующий день, одетый в занятую одежду, увидал свою девицу, которая садилась в сани, чтобы ехать в Киев. Это приключение он счел за несчастливую примету для своей будущей супружеской жизни и оставил свое намерение.

 Евреям также было не сладко от всяких неприятностей во время грабежа. Больше всего у них брали готовое белье и полотно. А когда во время дознания военных следователей солдаты сами признались, что две еврейки были принуждены уступить их насилию, тогда через нижний суд требовали подтверждения этого от потерпевших. Но евреи не признались, что это так было, потому что их закон требует, чтобы в таких случаях мужья давали развод своим женам.

 Эти преступления против дисциплины были только среди простых солдат, офицеры же, напротив, до самого последнего момента отличались безукоризненным поведением и сохранили незапятнанной даже каким-либо пустяком свою воинскую честь, что являлось следствием единения среди офицеров, которого они всегда придерживались.