Герои возвращаются

ГЕРОИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ

Революция, перевернувшая весь город, совсем не коснулась училища.

Там по-прежнему было чинно, скучно, и даже портреты царей Александра Второго и Николая Первого по-прежнему висели в классе, и только последний царь был затянут черным коленкором. Собственно, Роману было все равно, висят цари или нет, но иначе на это смотрел Пуговочкин, худенький, маленький парнишка, новый товарищ Романа. И когда он, покачав головой, показал многозначительно на портреты, Роман вдруг тоже покачал головой:

-- Царизм разводит Гликеша... -- И, нахмурив брови, заявил: -- Надо принять меры...

Собрали экстренное собрание. Роман держал речь:

-- Мы, как революционеры, не можем учиться в классе, где висят портреты царей-вампиров...

-- Врешь! -- кричали ему. -- Сам вампир! Хулиганы! Портреты не мешают!

-- Нет, мешают! Долой царей!

-- Не позволим снимать! -- выкрикивал Зелинский. -- Знаем вашу шатию!

Но тут вмешались другие ребята и закричали на Зелинского. Большинство оказалось за Романа.

-- Снимай портреты! Долой! -- вопили ребята" Сбегали на кухню, притащили стремянку, и Роман с Пуговочкиным полезли за портретами.

Под бешеное "ура" стащили бородатого Александра и уже принялись за Николая. Но тут на шум прибежала Гликерия Петровна.

Класс позорно струсил. Мгновенно все очутились на своих местах, и только Роман с Пуговочкиным застыли у стремянки.

Гликерия Петровна оглядела класс, потом подошла к стремянке.

-- Вы сняли?

-- Мы, -- сказал хмуро Пуговочкин.

-- Зачем? Они вам мешали?

-- Цари, -- опять буркнул Пуговочкин.

-- Дурак, -- захихикали на партах, где сидела компания Зелинского.

Гликерия Петровна долго молчала, потом, отвернувшись, не глядя сказала:

-- Повесь на место.

-- На место, -- захихикали на партах. -- Вешай!..

Но Пуговочкин не двинулся с места. Гликерия Петровна обернулась.

-- На место! -- резко крикнула она.

Роман дернулся к портрету, а Пуговочкин стоял, хмуро поглядывая на учительницу, потом повернулся и, дойдя до своей парты, сел.

-- Вон! -- крикнула Гликерия Петровна. Пуговочкин встал и вышел.

В марте начались экзамены. Роман окончил начальную школу с хорошими отметками.

Теперь он целыми днями пропадал на улице. Все было ново и интересно. Каждый день ходили демонстрации. Появилось много солдат и матросов. Они гуляли по городу с девушками. Высыпали на панели тысячи торговок и торговцев. Они продавали семечки, яблоки, мармелад и книжки про Распутина.

В садах играла музыка и все дорожки были забиты гуляющими.

Было везде весело и празднично. Даже не верилось, что война еще не окончена. Все как будто забыли о ней.

С фронта самовольно стали возвращаться солдаты. Это еще больше усиливало впечатление, что война окончена.

Однажды вечером, когда Рожновы всей семьей пили чай с ржаными лепешками, испеченными бабушкой, в дверь тихонько стукнули, потом загремели тяжелые шаги, и в комнату вошел солдат. Солдат был в потрепанной грязной шинели, в папахе и с большим вещевым мешком за плечами. Из-под поднятого воротника видна была светлая курчавая бородка.

-- Вам кого? -- спросила несмело мать, выходя ему навстречу.

Солдат, медля с ответом, оглядел комнату, потом улыбнулся и спросил:

-- Любовь Никифоровна здесь живет?

-- Здесь, -- сказала мать и вдруг, тихо вскрикнув, кинулась обнимать солдата.

-- Александр!

-- Шуратка! Внучек, дорогой ты мой! -- запричитала бабушка.

Теперь и все узнали солдата. Бросились к нему, тормошили, наперебой обнимали.

Александр по очереди перецеловался со всеми, потом сбросил на пол мешок, разделся и пошел умываться. Мать, бабушка и Роман побежав ли за ним. Они толкались вокруг рукомойника, помогая ему, но больше мешали.

Опять все уселись за стол. Опять пили чай, хотя была глубокая ночь. Александр до рассвета рассказывал о фронте, о войне, о страшных "чемоданах", о революции в окопах. Рассказывал про большевиков, как они с фронта бегут. Называл их изменниками.

-- А ты-то совсем приехал?

-- Нет, -- сказал Александр. -- Мы, фронтовики, приехали тыл чистить. Много тут паразитов развелось, а на фронте воевать некому и незачем.

***

Жара душила город. Зеленая стена пыли повисла над улицами. Люди едва передвигали ноги. Собаки лениво трусили, высунув языки и часто дыша. По улицам бегали мальчишки с четвертными бутылями в руках. Бутыли были наполнены зеленоватой и розовой водой.

-- Квасу! Клюквенного, лимонного! -- кричали мальчишки.

Роман забрался за пушки памятника. Лег в тень на траву и стал смотреть на улицу, на извозчика, который напрасно понукал остановившуюся лошадь.

Недалеко от Романа на камне сидел парень. Лицо парня, давно не бритое и заросшее грязью, было весело. На парне едва держались рваная рубаха и синие крестьянские шаровары. Рядом с ним лежали толстая суковатая палка и мешок. Парень часто поглядывал на Романа. Он тоже следил за извозчиком, а когда тот бросил кнут, подошел и ударил лошадь кулаком по морде, парень не выдержал и выругался.

-- Вот сволочь! -- сказал он, оборачиваясь к Роману. -- Думает, лучше будет. Самого бы так съездить по рылу.

-- Не понравилось бы, -- сказал Роман. Наконец лошадь пошла. Говорить было не о

чем. Парень достал из мешка хлеб и стал есть.

-- Недалеко, верно, живешь-то? -- спросил парень неожиданно.

-- А вон в том доме, -- ответил Роман.

-- Большой дом!

-- Порядочный.

--А как тебя звать?

-- Роман. А тебе зачем?

-- Да так, -- парень вдруг засмеялся и замолчал, пристально разглядывая Романа.

Роман перестал обращать на него внимание. Задумался. Глядя на пыльную траву сада, он вспоминал, как когда-то здесь гуляли кантонисты и собиралась шайка "Саламандра". Теперь все исчезло. Около памятника по вечерам собирались солдаты, пели песни, тирликали на гармошке.

"Когда-то здесь и Колька гулял с ребятами", -- подумал Роман. Где-то он теперь? Писем от него совсем не приходило. Если на фронте еще, то почему не едет домой? Ведь Шурка приехал же.

-- Паренек, а нет ли у тебя закурить? -- спросил оборванец неожиданно.

Роман вздрогнул. Минуту соображал, потом, кивнув головой, полез в карман. Оборванец взял папироску и чиркнул спичкой. Роман тоже закурил.

-- Давно куришь-то?

-- А тебе что за дело?

-- Значит, есть дело, если спрашиваю, -- и парень снова улыбнулся.

"Чего он скалится?" -- подумал Роман, внимательно и осторожно приглядываясь к парню.

Оборванец затянулся, пустил струйкой дым и сказал:

-- А ведь я тебя знаю.

-- Соври лучше, -- сплюнув, спокойно ответил Роман.

-- И врать не буду, -- ухмыльнулся парень. -- Не только тебя, а всех родных твоих знаю и, где живешь, знаю. Вон там, на заднем дворе живете.

--Верно?

-- Верно.

-- А что, брат-то старший вернулся с войны?

-- Вернулся, -- сказал Роман и разинул от изумления рот. -- Ты его знаешь?

-- Шурку-то? Еще бы не знать. Вместе росли. Парень словно давился от смеха.

-- В кантонистах вместе были? -- расспрашивал Роман.

-- Зачем в кантонистах? В одном доме, вместе росли.

-- Ну, это ты врешь! Я что-то тебя не помню.

Парень захохотал.

-- Не помнишь?

-- Нет, -- твердо сказал Роман.

Тогда оборванец, перестав смеяться, вдруг спросил:

-- А Пинкертонов кто тебе давал читать? Не помнишь? А про Наполеона кто рассказывал?

Роман вздрогнул. Приподнявшись, пристально стал разглядывать парня. Парень, чуть улыбаясь, смотрел на Романа. И по этой манере улыбаться, чуть скосив губы, Роман вдруг признал оборванца.

-- Колька! -- испуганно прошептал он, все еще не веря.

Парень кивнул головой.

-- Наконец-то! -- сказал он, улыбаясь. -- А я уж думал, ты совсем забыл, что у тебя есть брат. Давно слежу за тобой, а ты все узнать не мог. Ну, да и тебя не легко узнать. Вырос тоже здорово.

-- Как же ты попал сюда? -- спросил Роман.

-- Очень просто -- где пехом, где на поезде, так и добрался.

-- И давно здесь?

-- Порядочно.

Роман перевел дух,

-- Что же ты домой не идешь?

Колька сидел опустив голову, молчал. Роман решительно вскочил,

-- Идем домой, -- сказал он. -- Мать будет рада как!

-- Рада? -- недоверчиво спросил Колька.

-- Ей-богу, рада. Она ж тебя каждый день вспоминает.

Колька задумался.

-- Вот что, -- сказал он наконец. -- Пока не говори. Скажешь, когда я велю тебе, а пока сбегай домой да принеси чего-нибудь, жрать здорово хочется.

Спустя полчаса Роман лежал на траве и смотрел, как брат жадно ест селедку. Никогда не думал он, что брат вернется с фронта не в новенькой шинели с медалями или нашивками, а исхудавший, обросший бородой, в драных холщовых штанах и в замызганной рубахе.

Колька, словно угадав его мысли, усмехнулся.

-- Что, не ждал такого?

-- Нет, -- сказал Роман.

-- Еще бы!

Колька бросил селедку, вытер губы ладонью и, закурив, развалился на траве.

-- Я и сам думал, что вернусь домой на худой конец поручиком. Да чего поручиком! Когда удирал, так, честно скажу, думал -- генералом буду...

-- Генерал, -- фыркнул Роман.

-- Чего смеешься? На войну-то я зачем подрал добровольцем? Герой нашелся какой!

Колька говорил, словно подсмеивался над собой.

-- План был у меня наполеоновский. Доехать до Пскова, а оттуда, думал, прямо в окопы попаду и начну немцев лупить. Пошел на Варшавский вокзал. Денег-то было мало. Решил ехать зайцем в товарном вагоне. Смотрю, стоит состав -- вагоны с сеном. Двери закрыты. Я забрался в один вагон через окно, закопался в сено. Заснул. Просыпаюсь -- поезд жарит вовсю. Обрадовался. Ехал так трое суток. Вылезти боялся -- вдруг останусь? Потом приехали. Выглянул в окно -- вокзал большой. Псков, наверно. Дождался вечера, вылез, читаю на вокзале: "Станция Клин". Э, думаю, не доехал. А тут пассажирский подошел. Сел в него -- и дальше. А Клин-то недалеко от Москвы был. Ну, и приехал в Москву. Что будешь делать. Ехал к фронту, а уехал, наоборот, от фронта.

Колька потянулся, зевнул и, замолчав, уставился в небо. Роман тоже поглядел на небо. Там, летели клочковатые, как комья ваты, облачка, освещенные заходящим солнцем.

-- А дальше?.. -- не вытерпел Роман.

-- Что дальше?

-- Ну, как поехал на фронт?

-- Не поехал, а пехом пошел... Два дня шел по тракту, был в Бородинском поле, в Малоярославце был. В Малоярославце деньги кончились. Есть нечего стало. Пошел тогда на базар. Выменял сапоги и опорки, купил булку и в чайную двинулся. Напился чаю. Вышел на дорогу и зашагал.

-- На фронт?

Колька как-то странно усмехнулся.

-- Да, на фронт... Дней пять болтался по дорогам. Ночевал в стогах или в сараях. Покупал у крестьян молоко, хлеб. Потом деньги опять вышли. Сутки голодал -- совсем ни крошки во рту не было. Брел вперед потихоньку. Добрался до деревни. Идти дальше -- сил нет, а попросить боюсь.

Остановился у одной избы, смотрю -- баба вышла, кур кормит. Я на нее поглядываю, а она на меня.

"Откуда будешь, паренек?" -- спрашивает.

Стал я врать.

"Издалека, -- говорю, -- беженец я. Отца и мать убили, остался один..."

Баба охает, а я разошелся, про сестру и маленького братца стал рассказывать.

"И их убили?" -- охает баба.

"И их, -- говорю, -- сразу обоих..."

Взяла меня баба в избу, накормила щами с кашей, простокваши поставила. Набил живот -- пальцем не тронуть. А вечером приехал хозяин. Я опять давай рассказывать. Второй раз совсем гладко рассказал.

"Оставайся у меня, -- говорит мужик. -- Лениться не будешь, -- буду кормить..."

Я так обрадовался, что и про жалованье спросить забыл.

Месяца три проработал у него. В поле ездили -- за лесом для избы. Богатый был мужик и новую избу себе рубил. Работал я у него здорово, но после все-таки стал подумывать, что не мешало бы и денег получить. А он молчит, как будто так и полагается. А тут еще староста пронюхал, что я без документов. Пришел раз и спрашивает, кто да откуда.

Стал я ему опять историю свою рассказывать. Слушает чертов старикашка, поддакивает, а после говорит:

"Так-то так, но все-таки должен я тебя в волость направить"

Испугался я, стал просить, чтоб не отправлял. Сдался.

"Ну ладно, -- говорит, -- понимаю горе твое. Так и быть, промолчу, а ты приди-ка завтра ко мне -- дров поколоть".

Обещал я, а сам думаю: "Добры, сволочи, все, да, видно, за доброту содрать шкуру хотят".

Собрался я ночью, прихватил у хозяина фунта два сала да хлеба и задрал дёру.

Иду себе дальше, посвистываю. Шамовка была, да и сам я подправился, пока жил у мужика. Кое-как добрался до Смоленска. И опять тут круто пришлось. Стал я понемножку продавать с себя вещи. Рубашку хорошую продал, штаны запасные. Стал ходить на биржу -- такое место было около рынка, там работу разную можно было достать. Кое-что зарабатывал. Однажды стою там, смотрю -- идет дядька. Бороденка рыженькая, паршивая, нос толстый, прыщеватый. На башке картуз, блуза замасленная, а в руках связка мелких шестеренок.

"Эй, дядя, давай поднесу", -- говорю ему.

Посмотрел дядька, усмехнулся.

"Неси, -- говорит, -- если делать нечего".

Взял я шестерни, взвалил на плечи и попер. Долго шли. По дороге дядька расспрашивает, кто я, да что делаю, да где живу... Я ему накручиваю: "Безработный и беженец..." И всю историю старую выкладываю...

Так доходим мы до слесарной мастерской. Взял у меня шестерни дядька, дает гривенник.

"Ты вот что, -- говорит. -- Поступай ко мне в мастерскую. Выучишься на слесаря, а пока разную работу будешь делать. Харчи мои, жилье мое и жалованья трешку..."

Подумал я: где лучше сыщешь? И остался.

Была мастерская небольшая, на шесть станков. Восемь рабочих, я девятый. Работали по десять часов, а вечером все вместе или в карты играли, или песни пели. Пьяные каждый день напивались. Всё, бывало, денатурат перегоняли на спирт. Это моя обязанность была. Сидишь и трясешь бутыль с денатуратом, а потом через ватку цедишь.

Напьются вечером работники и начнут ругать все и вся. А больше всего войну костили, и так это у них складно выходило, что никак не переспоришь их. Особенно хорошо ругался один слесарь. Шмель по прозвищу. Как начнет крыть -- царя ругает, царицу ругает, министров, войну... Одно за другое цепляет, и получается так, что царь во всем виноват и война никому не нужна, а министры-сволочи только деньги на ней заколачивают...

Говорили ребята, что Шмель раньше в Москве на заводе работал и за свою ругань даже в тюрьме сидел, а потом без работы мотался с волчьим паспортом, пока наш дядька не подобрал его к себе.

Хотелось мне с ним поближе познакомиться, да не пришлось. Выгнали меня. N

И выгнали-то из-за него.

Принес как-то вечером Шмель книжку, подает мне.

"Вот прочти-ка мальцам. Больно веселая сказка..."

Ну, я взял и стал читать. Читаю и вижу, что сказка-то не простая, а про нашего царя, и таким он палачом выведен, что даже читать страшно. Ребята присмирели, слушают. Вдруг появляется наш дядька-хозяин. Сначала и не заметили его. Послушал немножко дядька, потом говорит:

"Покажи-ка книжку-то".

Я и дал ему, а он ее в карман и говорит:

"Завтра я приставу покажу. Узнаю вот, можно ли такие книжки читать".

И ушел.

"Ну, -- говорит Шмель. -- Удирай сегодня же... А то в тюрьму посадят. Политическая это книжка".

Собрали мне мастеровые пятерку денег, я и ушел.

Потом работал в Клястицах у бараночника и тоже не усидел долго на месте, потому что начал я ребятам проповедовать про хозяев, что обирают они рабочих. Однажды наш булочник услышал, ввязался:

"Так, говоришь, хозяева рабочих обирают?"

"Обирают".

"Значит, и я обираю?"

"Обираете", -- говорю, потому что никак мне не вывернуться и надо крыть на чистоту".

Подумал, подумал булочник.

"Так, так, -- говорит. -- А я думал, что от голода тебя спас да от смерти. Ну, коли я кровосос, то получай расчет и шагай дальше.

Долго болтался я после этого. Однажды арестован был -- в облаву попал.

Нагляделся всего, а главное -- на что ни взгляну, все слова Шмеля-слесаря вспоминаю: как он говорил о рабочем классе, так все и выходило правдой.

Потом попал в одну деревню. Батрачил, с хозяином воровать лес по ночам ездил. Потом в драке порезали меня парни. В больнице долго лежал. Тогда и письмо сочинил вам от скуки.

Колька встал, отряхнул листья, прилипшие к платью.

-- А как же война? -- спросил Роман. -- Значит, не был на войне?

-- Нет, -- усмехнулся Колька. -- Там без меня обошлись... Ну вот что, -- сказал он. -- Иди домой, а завтра опять приходи сюда.

Колька засмеялся, шлепнул Романа по затылку и, насвистывая, пошел из сада.

В этот же вечер Роман, не удержавшись, раскрыл матери свою тайну. На другой день она пошла вместе с Романом и на пустыре, плача, обнимала растерявшегося и сконфуженного оборванца. Потом вместе пошли домой.

Только поздно вечером, когда уже все были в кроватях, улеглось радостное возбуждение.

-- А ты давно с фронта? -- спросил Колька брата.

-- Весной приехал. Наша часть сюда нарочно послана.

-- На отдых?

-- Нет.

-- Значит, пополняться?

-- Нет, -- сказал Александр. -- Мы приехали, чтобы поддерживать Временное правительство и ударить кое-кого как следует. Ты что-нибудь слыхал о большевиках?

-- Слыхал, -- сказал Колька, и в его голосе Роману послышалась усмешка.

-- Ну так вот. Понимаешь, какое положение? Мы на фронте кормим вшей, a тут изменники сдавать Россию хотят.

-- Это кто же вшей-то кормил? спросил Колька.

-- Мы кормили, -- сказал Шурка холодно.

-- И ты кормил? А еще что делал?

-- Воевал.

-- С корнетом? Немцев маршами пугал?

Роман с удовольствием следил за разыгравшейся ссорой братьев.

-- Никто не собирается сдавать Россию, -- сказал Колька. -- А сам народ хочет кончить войну и уходить с фронта.

-- Врешь. С фронта бегут только мерзавцы и сволочи.

-- А ты как же?

Роман фыркнул. Ловко Колька поддел брата. Александр засопел и некоторое время молчал. Потом вдруг спросил:

-- Ты в большевики, что ли, записался?

Колька только усмехнулся.

-- Давай спать, -- сказал он. -- Об этом в другой раз поговорим. Ладно?