Чёрные годы - 25

 Настал март. Слухи о быстром приближении немцев распространялись и волновали всех. Правители города в конце концов откровенно заявили, что Харьков -- в опасности, и приняли меры к охране жителей от возможных при отступлении войска грабежей и насилий. Были организованы временные дружины, которым раздали казенное оружие и патроны. Одна из таких дружин расположилась в зале моей гимназии, как в месте очень людном, в центре города. /.../

 В эти наиболее тревожные дни явились внезапно в наш дом рабочие с рудников, которыми заведовал Миша, чтобы арестовать его. Разумеется, этот честнейший и благороднейший человек ни в чем не был виноват. Просто произошла какая-то заминка с выплатой заработной платы, весьма естественная при тогдашнем хаосе и беспорядке (рудники были уже национализированы), и Мишу решено было притянуть к ответу как главного инженера. Как-нибудь оправдаться или урезонить рассвирепевших рабочих не было никакой надежды. Уже немало инженеров погибло таким образом. Разговоры были короткие: к стенке -- и конец! К счастию, за Мишей явились в его отсутствие, и его успели об этом предупредить. Он скрылся в отдаленной части города, где жил потом несколько дней, никуда не показываясь, в квартире одних своих знакомых. Мы окольными путями навещали его и носили ему пищу. А требовавшие его ареста еще несколько раз наведывались на нашу квартиру. Надя сказала, что Миша уехал в командировку. Но они не поверили и установили даже дежурство у нашего подъезда, поджидая его возвращения.

 А тем временем далекие пушечные выстрелы становились все ближе и слышнее. Утром 26 марта ст.ст. они загремели совсем близко с западной стороны Харькова: немцы наступали от Люботина. Когда стало ясно, что бой идет уже под самым городом ("горячий бой под Холодной горой", о котором когда-то в шутку кричали газетчики-мальчишки), -- тогда я распорядился, чтобы дети, собравшиеся на уроки в гимназии, шли по домам. Главные силы большевицкой армии, к счастию, отступали окольным путем, огибая город. По харьковским улицам бежали только разрозненные отдельные кучки, отбившиеся от своих частей, очевидно, ради мародерства. Бежали пешие, скакали конные, ехали на повозках. Смешно было глядеть на некоторые повозки, где рядом с ружьями и пулеметами примостились перины, самовары, швейные машины, балалайки. Я оставил гимназию последним. Когда я выходил из нее, помещавшаяся в ней охранная дружина открыла вдруг по какому-то невидимому противнику пулеметный огонь. Паника на улице произошла невообразимая: боевая стрельба в городе была тогда еще в новинку. Сшибая друг друга с ног, понеслись люди в разные стороны. Спотыкнувшаяся о трамвайные рельсы какая-то женщина упала да так и осталась лежать от страху посреди улицы. К счастию, стреляли прескверно, и от этой пулеметной стрельбы, продолжавшейся несколько секунд, погибла только одна извозчичья лошадь.

 Выстрелы пушек раздавались все громче: выстрел -- и разрыв, выстрел -- и разрыв. Скоро поток бегущих большевиков схлынул. Улицы жутко опустели. Наступил самый подходящий момент для выступления хулиганов и грабителей. Вооруженная охрана бодрствовала на всех улицах. Я в тот день дежурил до вечера с винтовкой в руках, охраняя Бассейную на протяжении от Епархиальной до Пушкинской. Сережа тоже вооружился винтовкой и стоял на караулах в разных пунктах нашего района. /.../

 В шестом часу вечера пушечные выстрелы затихли. Ясное весеннее солнышко опускалось к закату. В это время я увидел бегущего по улице жильца нашего дома некоего профессора Жиляева (в настоящее время -- эмигрант). С сияющим лицом подбежал он ко мне и, задыхаясь от радости, объявил: "Они вошли!" Вслед за Жиляевым ту же весть принесла Наташа: она бегала на Сумскую посмотреть, что там делается. Но у нее лицо было не сияющее, а, напротив, смущенное. Действительно, приход немцев для всего города был большим облегчением (для Смидовичей в особенности), но все-таки стыдно было ему радоваться: что-то унизительное и позорное для России чувствовалось в нем. Вверх по Пушкинской пронесся открытый военный автомобиль; потом проехало несколько всадников. Тут я в Харькове впервые увидал наших победителей и покровителей, против которых я еще недавно стоял в окопах на фронте. На другой день я увидел их на улицах в большом количестве: пехоту, кавалерию, артиллерию, инженерные войска. Некоторое время они стояли биваками на улицах и площадях, пока очищались казармы и другие здания для их размещения. Немцы были все те же, какими я их видел на фронте: в тяжелых стальных шлемах, в серо-зеленой защитной форме, тяжело навьюченные амуницией, -- это бесподобное немецкое войско, которое едва-едва смогли сокрушить, да и то не столько силой оружия, сколько силой промышленности и денег, соединенные усилия почти всего мира.

 Утром 26 марта, в то время, когда у холодногорской заставы бухали еще орудия, Миша Смидович покинул свое убежище, где он скрывался последние дни, и с подушками и другими пожитками под мышкой пробрался наконец обратно в свою квартиру. Мы все облегченно вздохнули.