II
Первая любовь
Первая любовь. Лето 1900 года. Верчу в руках маленький паспорт с непривычной пометкой: Ohne Religion. Я зашла на Арбат к уютным нашим тетушкам -- у них иногда снимали комнату иностранцы, приезжавшие обучаться русскому, и вот только что она прописала молодого профессора-швейцарца. Ohne Religion -- слова эти говорят мне сейчас не об атеизме, не о том, что мир безбожен -- наоборот, вместо будничных загонов "православный", "римско-католик", мне вдруг привиделся человек лицом к лицу без забрала -- с огромностью космоса. Все это один миг -- с паспортом в руках -- сердце расширилось.
Нас познакомили на летнем Брестском вокзале. Подошедший поезд выбросил толпу дачников со снопами цветов. Вечерние газеты. Читаем о смерти Вл. Соловьева в Узком. Я не знала тогда ни строчки его, но, взволнованная смертью, путаясь, по-французски, рассказываю иностранцу о странностях нашего философа. Внимательный, вопрошающий, острый взгляд. Тонкие красивые черты. Очень молод. Нет, он не швейцарец, или не только. Мать австриячка, воспитывалась в Англии, окончила Кембридж. Родина? Просто Европа, вся.
Родственницы, очарованные своим постояльцем, привели его как-то к нам на дачу. Он экономист -- чужое... Впрочем, с ним легко: у него английская непринужденность в обращении. И вместе -- галльская живость. Водим его по Останкинскому парку, нащупываем темы. Французская поэзия? Модернизм? Нет. Вдруг -- Ницше, античность -- загорелось.
На сентябрь все мои уехали в Крым. Поступив на только что открывшиеся Высшие женские курсы, я осталась одна на городской квартире. Velleman тоже доживал последние недели в Москве. Пришел ко мне вместе с тетушками, на другой день один, на другой -- опять. Все значительные люди, встречавшиеся мне до тех пор, были насквозь скептиками, пессимистами и так нова мне его ясная уверенность в смысле жизни и работы на общее благо, bien commun. A от русского студента-идеалиста отличает его внутренняя крепость, стальной скелет, ощутимый и под гибкостью и широтой суждений. И светлое чувство меры. То-то любовь к Греции!
В кармане его неизменная "Капитанская дочка" с подстрочником, и когда в разговоре нашем что-то слишком значительное вспыхивает, пугая нас самих, он, улыбнувшись лукаво, примется читать. Старательно произносит, а я, глуша волнение, поправляю ошибки.
Гуляя, мы забрели в Кремль мимо облетавшего Александровского сада, -- в Кремль, и мне вдруг ставший заморским, сказочным, из царя Салтана, -- которого я вчера только читала ему -- и как мы смеялись веселой парности рифм, а я краснела толкуя ему, что значит "царица понесла"... Но полно -- близки ли мы внутренне? Мы утверждаем одно и то же, а стрелка указывает разные направления. Его безверие -- подвиг и стоило ему разрыва с любимым отцом-католиком. Мне -- русской оно далось даром и уж томит, -- только вот сейчас, с ним, с Веллеманом, играет последним дерзким весельем. Ницше? Для него -- это бунт против затхлости, узости университетских школяров, для меня -- первые зарницы нового закона надо мной, беззаконной. Для него... для меня... Но что в том -- сегодня мы сливаемся. Рождение любви -- у обоих первой.
В день отъезда, зайдя ко мне утром Веллеман в волнении не садится, ходит по моему кабинетику, притрагивается к разбросанным книгам, гравюрам. Начинает говорить, обрывает... Остановился за плечом у меня, сидевшей в низком кресле и -- на своем любимом, на языке души, почти без звука: I love you, I love you, и смотрит ждущим, радостно уверенным взглядом. Молча, снизу смотрю на него в нестерпимом блаженстве.
Вечером среди других, под осенним дождем провожала его на Брестском вокзале. Настойчиво вопрошающий взгляд. Сбивчивые слова: "Я напишу..." "Вы напишете..."
