Примерно один раз в месяц санчасть производила осмотр всех бригад, и один раз в четыре месяца приезжала комиссия от управления, производившая так называемую «квартальную комиссовку» для определения категорий работоспособности или инвалидности. Эта категория отмечалась в формулярах заключённого, хранившихся в спецчасти. Эти формуляры списывались спецчастью Управления лагеря с дела заключённого, которое хранилось в спецчасти и оставалось в лагере в случае выбытия за пределы лагеря. Если заключённый возвращался обратно в лагерь, то формуляр писался заново. В этом формуляре, кроме всего прочего, был указан и срок наказания и его конец. Когда после длительного перерыва опять ввели «зачёты», то есть сокращение срока за перевыполнение норм выработки, то спецчасть была завалена работой, ежемесячно высчитывая сокращение срока и отмечая это в формулярах.
Я уже отмечал раньше, что как вольные врачи и фельдшера, возглавлявшие санчасть, так и их товарищи из заключённых проявляли высокую гуманность и товарищескую корпоративность; очень многие заключённые обязаны им своей жизнью. Несмотря на безапелляционное положение санчасти, их задача была по многим причинам нелёгкая. Во весь послевоенный период ощущался недостаток в лекарствах, некоторых из них, как, например пенициллина, вообще не было, а другие, как аспирин или стрептоцид, получали с большими перебоями.
Исключением среди гуманных врачей являлся доктор Барский, в моё время — старший врач Озерлага в Тайшете. Он давал I категорию безруким, безногим и слепым, говоря, что для пилки дров, например, глаз не надо, и что с одной рукой можно и пилить, и рубить. Когда люди протестовали против такой оценки, он говорил, что прежде всего он чекист, а потом уже врач.
В функции санчасти входили отборка людей для «оздоровительных пунктов», проба пищи на кухне и хлеба в пекарне и наблюдение за санитарным состоянием всего лагпункта.
Инвалидность по возрасту, а не по состоянию здоровья давалась мужчинам по достижении 60 лет, а женщинам — 55 лет. Это, конечно, не означало, что человек, достигший этого возраста, мог покоиться на лаврах, нет, работать его всё равно заставляли, но нормы выработки были для него необязательны и в рабочие бригады он не попадал. Позже, в гуманные хрущёвские времена, после 1954 года, инвалиды должны были работать 4 часа в сутки.
В описываемые мною времена облегчения для инвалидов существовали только на бумаге, в особенности на таком лагпункте, как 15‑й.
Помещение заключённого в изолятор должно было также сопровождаться осмотром врача, но эта проформа сводилась лишь к тому, что проверялось, нет ли у подлежащего наказанию повышенной температуры.
Смерть заключённого фиксировалось актом санчасти, скреплённым оперуполномоченным (опер-чека) отдела, при этом врачи часто кривили душой, указывая, например, что смерть наступила от отёка лёгких или почек, в то время как в действительности она была результатом побоев. Из событий моей личной жизни за этот период пребывания на 15‑м лагпункте я упомяну вкратце следующее. Во‑первых, я обратился к оперуполномоченному отдела, младшему лейтенанту Князеву, с просьбой отправить телеграмму моей жене в Гельсингфорс, тот согласился на это и взял у меня деньги и текст телеграммы, когда ехал по служебным делам в Управление. По возвращении он вернул мне и то и другое, сказав, что переписка из лагеря с заграницей не разрешается, и добавил, что ему это было неизвестно. Во‑вторых, я получил от жены перевод на несколько сот рублей.
Я в тот момент я не знал, что деньги выслала мне жена, так как переводной бланк остался в Управлении, и отправитель был неизвестен. Лишь позже, по возвращении домой, я узнал, что жена воспользовалась любезностью одного чиновника Министерства иностранных дел Финляндии, ехавшего по делам в Москву, и дала ему 45 долларов, которые он мне и переслал. Реальная помощь была, конечно, незначительна, так как 700 граммов хлеба стоили 30 рублей, а кило картофеля 12, но морально это было большой поддержкой, и она произвела на меня большое впечатление. Конечно, я догадывался, что полученные деньги были от жены, но известить жену о получении их я не мог, в силу чего она больше не пробовала повторить подобной попытки, тем более, что посланные мне вещевые посылки ей вернули обратно.
Я долго размышлял, как и откуда получить краски для рисования. Приобрести их нормальным путём не было никакой возможности, потому что в лагере не было красок и потому что не было денег. Рассчитывать на получение красок из дома больше не было возможности, так как опыт показал, что в этом направлении пути были отрезаны. В силу этого я стал обдумывать, к кому бы в советском государстве я мог обратиться с соответствующей просьбой. Я знал, что у меня должны были быть родственники в Советском Союзе, но с 1918 года я не имел с ними сношений и судьба их была мне неизвестна. Хотя я употребил слово «родственники», но, по существу, лицом, которое могло меня помнить, была только моя троюродная сестра, дочь лейб-хирурга Вредена, ещё до революции вышедшая замуж за сына известного каллиграфа Гербача. Вопрос был в том, как её найти? Лейб-хирург Вреден был видный учёный, пользовавшийся почётом и у большевиков, что явствует из того, что созданному им в Ленинграде Ортопедическому институту было присвоено название «имени профессора Вредена». Можно было предположить, что теперешний директор Института должен что-нибудь знать о судьбе Вреденской семьи, и я написал ему соответствующее письмо, но ответа на него никогда не получил.
Второе лицо, которое я вспомнил, была жена профессора Павлова, сына знаменитого биолога Павлова, создателя теории условных рефлексов, всячески при жизни и после смерти чествуемого в Советском Союзе.
Я хорошо знал её в Финляндии, где она жила до встречи и своего замужества с Павловым-младшим; я был в дружеских отношениях не только лично о ней, но и со всей её семьей. Мне было известно, что в материальном отношении Павловы, как все научные работники в советском государстве, обставлены хорошо и что, хотя я и не был знаком с её мужем, Таня, как звали эту даму, не откажет в моей просьбе, если только она получит мое письмо.
Я написал ей соответствующее письмо, написал очень осторожно, только намеками давая понять, где я нахожусь и, до некоторой степени в виде камуфляжа, описал ей подробности гибели её сестры с двумя детьми во время бомбардировки Гельсингфорса в 1943 году. Я побоялся послать это письмо по обыкновенной лагерной почте и потому попросил одного вольного врача, окончившего свою службу в лагере и ехавшего, как он выразился, «приземлиться» в Ленинград, передать это письмо профессору Павлову, знакомство с которым, быть может, будет ему полезно в смысле «приземления». Я только не знал тогда, что сын Павлова не пошёл по стопам отца и не был профессором медицины, а был профессором Технологического Института и инженером.
Как бы там ни было, а письмо доехало, но ответа и на это письмо никогда не последовало. Конечно, оба эти мои послания были результатом моего непонимания и незнания советской действительности, и если судьба письма директору Ортопедического института осталась мне неизвестна, то письмо к Тане Павловой попало в меня рикошетом в 1951 году на моём четвёртом по счёту следствии в Москве на Лубянке, послужив причиной долгих и упорных допросов с попытками связать всё это с Финляндским Генеральным штабом. До сведения Лубянки это письмо довёл сам профессор Павлов, который немедленно по получении его супругой моего письма поспешил отнести его в комиссариат Государственной безопасности.
Заместитель начальника 3‑го отдела (контрразведка) следователь майор Новосёлов, промурыжив меня часов 18 по поводу этого письма и моих взаимоотношений как с Павловыми, так и родственниками их в Финляндии, занёс в протокол вполне точно все мои показания и возражения, после чего, встав из-за стола и походив по кабинету, остановился передо мной и сказал:
— Удивляюсь вам, Бьёркелунд, вы человек пожилой и, видимо, не глупый, а никак не доходит до вас наша психология. Каждый, кто придёт в соприкосновение с вами, уже скомпрометирован в наших глазах. Всякий, к кому бы вы ни обратились в Советском Союзе, будет перепуган насмерть и побежит докладывать «органам» (под этим названием в Советском Союзе фигурирует тайная полиция. — Б. Б.). Так сделал и профессор Павлов, который, как ему было известно, уже и раньше был на мушке. Вам, может быть, известно, что он в начале 30‑х годов купил дачу на Карельском перешейке и несколько лет подряд проводил там лето, а потом перестал туда ездить. А вы знаете почему? А потому что мы изобличили его в нелегальном вывозе из Советского Союза весьма ценных картин и в продаже их в Финляндию. Мы тогда не стали раздувать дело из уважения к его папаше, но предупреждение ему сделали, так что, получив ваше письмо, он был вдвойне напуган и явился с объяснением, что сам он вас не знает, а жена, верно, когда-то знала, но теперь даже не помнит, как вы выглядите. Дас, сидите тихо и не рыпайтесь; если же у вас есть здесь какие знакомства — забудьте их, а то вы и себе и другим наделаете только неприятностей, даже мне — я вот с вами на эту ерунду три вечера потратил.
Это предупреждение было излишним: я ещё в 1946 году на этом письме покончил всякие попытки наладить внешние сношения и обратиться к кому-либо за помощью. Я был изолирован — и баста.
Свободное копирование
