Я воздержался последовать совету графа Сегюра отправиться в Париж на конец зимы именно для того, чтобы наблюдать эти различные интересы, со всех сторон столь замечательные. Он меня убеждал ехать в таких выражениях, истинного смысла которых я не понимал. "Берегитесь, - говорил он мне, - воспользуйтесь тем, что вы сделали; вам остался короткий срок, чтобы еще увидеть Францию такою, какою вы ее знаете; если вы промедлите год, вы уже не застанете ее хоть немного похожей на современную. Генеральные штаты собираются при ужасающих предвестниках; мы переживаем, может быть, момент гибельнейших событий, но, во всяком случае, чрезвычайных".
Если бы он со мной говорил по-еврейски, мне его предсказания не казались бы менее непонятными. Мои рассуждения о правительстве не шли дальше рассуждений моих предков в возрасте 22-х лет; со времени же отъезда из Парижа мысли мои были заняты исключительно моею карьерой; кроме того, лишенный в продолжение 14-месячного пребывания в степях последовательных известий, я не мог представить себе переворота, которого не понимал (без сомнения, что иначе я был бы там). Но в то время ничто не могло меня побудить к поездке. Я хотел продолжать военное дело. Я не мог покинуть Петербург в столь благоприятное для меня время. Я бесповоротно решил отложить свою поездку в Париж до окончания второй кампании и даже вернуться для того, чтобы участвовать в третьей, если это только не окажется прямо невозможным; с этих пор я решительно перестал обращать внимание на приглашения графа Сегюра; я только и делал, что осматривал все, как путешественник, и развлекался, как молодой человек. Я занимался только двором, городом и армией, и Франция (как мне казалось) стала мне чуждой. У меня были три любовницы, и я имел виды на 2 или 3 кампании. Всего этого достаточно было, чтобы удовлетворить моим видам и вкусам и наполнить все мое время.
Граф Сегюр потерял всякую надежду убедить меня, и об этом больше не было речи. Я решил задачу, над решением которой он и граф Шуазель-Гуффье трудились в течение двух лет, каждый в своей миссии, один в Константинополе, другой в Петербурге; задача заключалась в следующем: в которую чашу весов Франции следовало положить свою гирю. "Объясните мне, - спросил меня со смехом граф Сегюр, - что вас, одержимого духом войны, заставило пойти в русскую армию, а не в турецкую? Мы, по крайней мере, в Версале не знаем, которая больше нас интересует". - "Только две причины, - ответил я. - Первая та, что я, в случае неудачи, предпочитаю быть обезглавленным, нежели посаженным на кол; вторая - в случае успеха и славы я ближе к газетным репортерам".
Между тем заключение нового торгового договора еще служило доказательством добрых отношений между русской и французской державами. Этот договор в данное время очень льстил самолюбию графа Сегюра, хотя сравнительно с несколькими прежними договорами он мне казался невыгодным для Франции; но так как его давно пытались заключить и все не успевали в этом, то за министром оставалась слава его заключения и вся польза и все блага, которые проистекали от него. Я сказал Сегюру чистую правду. Ясно, что в то время во Франции молодой человек 22 лет не слишком вникал в политику, тем более после 30 лет тишины. Никогда бы мне не пришло в голову пойти к туркам, в каких отношениях с Турцией ни была бы моя родина; к счастью, Франция в то время в своих действиях оказывала России знаки отличия, что и повлияло на мой прием в армию.
Характер и ум князя Потемкина и графа Сегюра в образе толкования дел не всегда согласовались. Князь находил, что Сегюр судит слишком мелочно, и я согласен, что относительно внешней формы он был прав, и я имел тому некоторые доказательства. Если мне когда-нибудь в жизни и приходилось жаловаться на князя Потемкина, то именно за его нерасположение к графу Сегюру.
Мне пришлось как-то при одном обстоятельстве видеть, как князь странным и шутливым образом отмстил графу Сегюру за кое-какие дипломатические его поступки. У него было совещание с графом, которым он остался недоволен. Отношения обоих дворов не могли быть прямыми; они касались того, чтобы Франция повлияла на Австрию в смысле увеличения усилий против турок или чтобы она вредила им, пользуясь своими коммерческими отношениями. Но на этот раз граф Сегюр плохо ответил или плохо затуманил свой ответ, и князь был очень раздосадован; он велел своему шуту (по старинному обычаю они существовали в России еще во многих других домах) пересмеять его. Шут этот сначала очень ловким образом уверил его, что умеет угадывать самые секретные депеши всех держав, понемногу стал открывать действительное состояние переписки и наконец рассказал графу содержание депеш, полученных в последний раз от его двора. Князь смеялся над своим шутом, а граф Сегюр бледнел от злобы и смущения. Он покинул князя в очень заметном нерасположении и не являлся к нему до тех пор, пока князь сам, кокетничая, не постарался снова сблизиться с ним. Они часто дулись друг на друга, но я думаю, граф Сегюр мог бы избежать этого, если бы толковал дела шире, не обращая внимания на мелочи, которых граф не понимал. Однако любезность графа Сегюра подкупала князя и успокаивала его, что и не удивительно. Так как, по своему положению, я не мог жертвовать одним ради другого, мне пришлось стать жертвой одной из их распрей. Был издан указ о милостях за дело при Очакове. За несколько дней до обнародования его князь прислал ко мне одно лицо своего штаба, которому он особенно доверял, чтобы узнать от меня лично, чего бы я желал. Мне не пришлось долго колебаться ответом: единственно, чему я придавал значение, были те милости, которыми осыпали меня императрица и князь; я мог вернее всего добыть их, командуя в ближайшей кампании; этого мне только и нужно было.
Этот офицер уверил меня, что князь Потемкин не хлопотал о Георгиевском кресте степенью выше того, который мне пожалован был за мое поведение во время приступа, что он сам видел меня в списке и что в следующее воскресенье при дворе я буду им пожалован. После обычных выражений благодарности и возражений лицо удалилось. С того дня до следующего воскресенья, выслушивая уверения каждого лица, в городе и при дворе, я узнал общее мнение о том, что получу на шею крест, который ношу в петлице. Но по досадной случайности в это самое время у графа Сегюра с князем накануне указанного дня была опять схватка из-за дел, и, когда я явился ко двору, императрица, вся царская фамилия и все присутствовавшие, в смущении и удивлении, поздравляли меня с обещанием, что я получу командование, но ни слова не сказали при этом об ордене. Сознаюсь, что в душе я был обижен, но общий разговор настолько облегчал мое положение, что я сохранил вид вполне покорившегося человека, и никто не заметил, что я испытывал.
Свободное копирование
