Верховный уголовный суд - 1

Глава пятая. Верховный уголовный суд.

17 мая. -- Алексеевский равелин. -- Духовные утешители. -- Рождение сына. -- К. И. Бистром. -- Два столба. -- Объявление приговора. -- Лабораторный бастион. -- 13 июля. -- Исполнение приговора. -- Пестель. -- Рылеев. -- Муравьев-Апостол. -- Бестужев-Рюмин. -- Каховский. -- Соединенные славяне. -- Примечания. -- Вывод о комиссии и суде,-- Что скажут правнуки.-- Я. И. Ростовцев

  Мая 17-го было необыкновенное движение в коридоре Кронверкской куртины; беспрестанно уводили и приводили арестантов. Многие из них незнакомым мне голосом, проходя мимо дверей моих, приветствовали по номеру: "Bon jour 13; votre santé 13; portez vous bien 13" (Здравствуйте, 13; ваше здоровье, 13; как себя чувствуете, 13 (франц.).) После обеда Соколов сообщил мне, что только часть арестантов водят в комитет, где они подписывают какие-то бумаги и немедленно возвращаются. "А как ты думаешь: к лучшему или к худшему для тех, которых водят туда?" -- "Бог весть!" -- "Кажись, что тем будет легче, которых оставляют в покое". В беспокойном ожидании, наконец, уснул, как вдруг бряцанье ключей и замков, стук задвижки меня подняли. Плац-адъютант пригласил идти с ним в комитет; час был пятый после обеда. В воздухе пахло цветущею сиренью; птицы порхали и щебетали в комендантском саду, где они сосредоточились поневоле, потому что вокруг все холодные каменные стены, прижатые с трех сторон Невою. Меня повели чрез комнату писцов, не с завязанными глазами и не в прежнюю залу комиссии, но вправо, в другую залу, где за письменным столом заседали Бенкендорф и сенатор Баранов. Мне подали написанные мною ответы на вопросы Следственной комиссии и спросили: "Ваша ли это рукопись?-- добровольны ли ваши ответы? -- не имеете ли чего прибавить особенного?" На первые два вопроса ответил утвердительно, третий я отвергнул; тогда велели мне подписать бумаги, что они написаны мною без всякого приневоливания. В чертах лица Бенкендорфа я мог прочесть, что мне несдобровать. Сенатор Баранов не был членом Следственной комиссии, но как влиятельный сенатор и как член Верховного уголовного суда был назначен удостовериться в подлинности письменных показаний; следовательно, выбор жертв был сделан окончательно до суда, оставалось только соблюсти внешнюю формальность и распределить нас по разрядам[1]. Между тем как в этих письменных показаниях Пестель, Рылеев, Сергей Муравьев-Апостол, Юшневский, Бестужев, Штейн-гель и другие откровенно исповедовали свои убеждения, свою любовь к Отечеству и открыли все злоупотребления и средства к исправлению -- большинство подсудимых отговаривалось от принятого участия или отрекалось от первых своих показаний не из школьной боязни или из раскаяния, а просто по ясной причине тайного суда или тайной канцелярии и по совершенной бесполезности метать бисером при такой обстановке, где увеличили бы наказание для себя, без всякой пользы для других. Люди, сведущие с порядком такого судопроизводства, поймут дело легко. Знаменательное и чудное совпадение дней и месяцев в различных годах по одному и тому же делу. Я составил краткие очерки или таблицы моих записок в 1828, 1829, 1830 годах, начал писать их подробно в сороковых годах и снова переписал и дополнил их с наступлением 1866 года. Читатели видели порядок судоустройства и судопроизводства 17 мая 1826 года, -- помните же с благодарностью 17 мая 1866 года -- день, в который в том же Петербурге начались действия новых судебных учреждений[2]. Прощай, старинная юридическая практика, прощай, "слово и дело"[3] , и если даже старинные практиканты займут места в новых судах, то уже не могут быть опасными при гласности заседаний, при решении уголовных дел присяжными, при публичности обвинения и защиты, при коих каждый присутствующий имеет право следить за ходом правосудия.

   На обратном пути в каземат я с жадностью глотал душистый майский воздух; подле забора сада сорвал свежей травки, прибавил шагу в темницу, чтобы не разнежиться. Я целовал эту траву, и попадись мне дерево, я обнял бы его, как друга. С 17 мая движения в нашей Кронверкской куртине стали реже и тише: перестали звать в комиссию для очных ставок. Обычные посещения плац-майора и плац-адъютантов, приход сторожа с пищею нарушали глубокую тишину, прерываемую в отдельных номерах где песнью, где декламацией, где вздохом. Один из арестантов, М. А. Фонвизин, сколько ни старался, но не мог перенести затворничества; хотя духом он бодрствовал, но нервы не сносили такого состояния, и, наконец, приказано было, чтобы не запирали его дверей ни задвижкою, ни замками, а чтобы часовой стоял в его номере. Не было средств переписываться друг с другом. Перья и бумагу по счету давали только для ответов в комиссию, да и не было таких сторожей, которые согласились бы передавать записки[4]. Особенное было содержание тех 16 товарищей, которые сидели в тайном отделении крепости, в Алексеевской равелине, где главным надзирателем был особый гражданский чиновник [5]. Пред окнами, в близком расстоянии от них, стояла высокая каменная стена, а внутри равелина, где не было нм одного окна в здании, стояло несколько деревьев кленовых в тесном треугольном пространстве, куда изредка по очереди приводили их поодиночке, чтобы подышать свежим воздухом. Тут Рылеев сорвал кленовые листья и, за неимением бумаги, написал:

   Мне тошно здесь, как на чужбине,

   Когда я сброшу жизнь мою?

   Кто даст мне крыле голубине,

   Да полечу и почию!

   Весь мир как смрадная могила!

   Душа из тела рвется вон.

   Творец! ты мне прибежище и сила,

   Вонми мой вопль, услышь мой стон!

   Проникни на мое моленье,

   Вонми смирению души,

   Пошли друзьям моим спасенье,

   А мне даруй грехов прощенье

   И дух от тела разреши!

   Е. П. Оболенский таким же средством нашел случаи писать ему и на кленовых же листьях получил следующий ответ:

   О милый друг! как внятен голос твой,

   Как утешителен и сладок;

   Он возвратил душе моей покоя

   И мысли смутные привел в порядок.

   Спасителю, сей истине верховной,

   Мы подчинить от всей души должны

   И мир вещественный и мир духовный.

   Для смертного ужасен подвиг сей --

   Но он к бессмертию стезя прямая;

   И, благовествуя, речет о ней

   Сама нам истина святая:

   Блажен, кого отец мой изберет.

   Кто истины здесь будет проповедник;

   Тому венец, того блаженство ждет,

   Гот царствия небесного наследник.

   Как радостно, о друг любезный мой,

   Внимаю я столь сладкому глаголу,

   И, как орел, на небо рвусь душой,

   Но плотью увлекаюсь долу.

   Блажен, кто ведает, что бог един,

   И мир, и истина, и благо наше.

   Блажен, чей дух над плотью властелин,

   Кто твердо шествует к Христовой чаше.

   Прямой мудрец! он жребий свой вознес,

   Он предпочел небесное земному;

   И, как Петра, ведет его Христос

   По треволнению мирскому.

   Душою чист и сердцем прав,

   Пред кончиною -- сподвижник постоянный.

   Как Моисей с горы Навав,

   Узрит он край обетованный[6].