Через несколько дней после моего возвращения в Москву Белинский принес мне прочесть свою рецензию на книгу Ф. Глинки "Бородинская годовщина", которую он отослал для напечатания в "Отечественные записки".
-- Послушайте-ка, -- сказал он мне: -- кажется, мне еще до сих пор не удавалось ничего написать так горячо и так решительно высказать наши убеждения. Я читал эту статейку Мишелю (Бакунину), и он пришел от нее в восторг, -- ну, а мнение его чего-нибудь да стоит! Да что много говорить, я сам чувствую, что статейка вытанцовалась...
И Белинский начал мне читать ее с таким волнением и жаром, с каким он никогда ничего не читал ни прежде, ни после.
Лихорадочное увлечение, с которым читал Белинский, язык этой статьи, исполненный странной торжественности и напряженного пафоса, произвел во мне нервное раздражение... Белинский сам был явно раздражен нервически...
-- Удивительно! превосходно! -- повторял я во время чтения и по окончании чтения: -- но... я вам замечу одно...
-- Я знаю, знаю что, не договаривайте, -- перебил меня с жаром Белинский: -- меня назовут льстецом, подлецом, скажут, что я кувыркаюсь перед властями... Пусть их! Я не боюсь открыто и прямо высказывать мои убеждения, что бы обо мне ни думали...
Он начал ходить по комнате в волнении.
-- Да! это мои убеждения, -- продолжал он, разгорячаясь более и более... -- Я не стыжусь, а горжусь ими... И что мне дорожить мнением и толками чорт знает кого? Я только дорожу мнением людей развитых и друзей моих... Они не заподозрят меня в лести и подлости. Против убеждений никакая сила не заставит меня написать ни одной строчки... они знают это... Подкупить меня нельзя... Клянусь вам, Панаев, -- вы ведь еще меня мало знаете...
Он подошел ко мне и остановился передо мною. Бледное лицо его вспыхнуло, вся кровь прилила к голове, глаза его горели.
-- Клянусь вам, что меня нельзя подкупить ничем!.. Мне легче умереть с голода -- я и без того рискую эдак умереть каждый день (и он улыбнулся при этом с горькой иронией), чем потоптать свое человеческое достоинство, унизить себя перед кем бы то ни было или продать себя...
Разговор этот со всеми подробностями живо врезался в мою память. Белинский как будто теперь передо мною...
Он бросился на стул, запыхавшись... и отдохнув немного, продолжал с ожесточением:
-- Эта статья резка, я знаю -- но у меня в голове ряд статей еще больше резких... Уж как же я отхлещу этого негодяя Менцеля, который осмеливается судить об искусстве, ничего не смысля в нем!
...По мере приближения нашего отъезда в Петербург Белинский становился все оживленнее и веселее.
-- Теперь уж я не ваш! -- говорил он, смеясь, своим друзьям. -- Я петербуржец... А вы -- москвичи, провинциалы; да, ваша Москва -- провинция, что вы ни говорите и как ни гордитесь ею...
Белинский глубоко благоговел перед реформою Петра I и оправдывал ее во всех ее крайностях. Петербург поэтому еще особенно привлекал его...
Кетчер кричал против Петербурга изо всей силы; К. Аксаков, ударяя себя в грудь, восклицал, что Москва выстрадала за Русь, что она искупительница России, что она ее центр, что вся святыня Руси хранится в Москве, а Петербург -- город дворцов и казарм, временный лагерь.
-- Ничего, -- перебил Белинский, -- придет время и Петербургу, -- он еще молод... Петербург имеет уже одно важное значение, что это -- окно, прорубленное Петром в Европу.
К. Аксаков при этом выходил из себя. Хотя еще он не питал той непримиримой ненависти к Петру I, которая развилась в нем впоследствии, -- но он и в это время уже не чувствовал к нему расположения...
...День нашего отъезда в Петербург, наконец, наступил. Нас провожали до Черной Грязи Боткин, Кетчер и Катков.
Кетчер явился на наши проводы в своем красном плаще, с неизбежным хохотом и еще более неизбежной корзинкой, из которой торчала солома...
Мы, вероятно, долго пробыли бы на станции, потому что Кетчер, по своему обыкновению, расходился, кричал, потрясая бутылкой, подшучивал над Белинским, подавал ему советы, как забрать в руки Краевского -- и все это сопровождал хохотом. Белинский, не терпевший шумных и длинных проводов, торопился ехать. Он был молчалив и грустен. Видно, что отрываться от своего кружка ему было нелегко... Боткин обнаруживал сильное нетерпение...
-- Уж поезжайте лучше скорей, друзья, -- повторял он, качая головою. -- Проводы эти всегда ужасно тяжелы.
-- К чему торопиться? вздор! -- кричал Кетчер: -- да вы не допили еще своих стаканов. -- Но Белинский решительно встал. Наша дорожная карета давно уже ожидала нас у подъезда.
-- Ну, прощайте, господа, -- сказал он, -- не забывайте меня...
Все бросились обнимать Белинского. Боткин гладил его по затылку и по голове и, смотря на него с нежностию, говорил: -- ну, я рад за тебя, Виссарион... Нам с тобой тяжело расставаться, голубчик, очень тяжело, ты это знаешь, но ведь тебе в Москве оставаться не для чего...
Катков энергически сжимал Белинского в своих объятиях и крепко, несколько раз поцеловал его.
Кетчер поднес ему стакан с шампанским.
-- Ну, Виссарион, чокнемся, -- сказал он. -- Теперь ты должен выпить.
Белинский выпил стакан без противоречия.
-- Молодец! -- закричал Кетчер, целуя его: -- ну, теперь прощай, да смотри же, не поддавайся Краевскому...
Когда карета двинулась и мы высунулись в окно, -- Боткин с нежною грустью смотрел на нас, махая своим платком, Кетчер кричал что-то и размахивал фуражкой, Катков стоял неподвижно со сложенными накрест руками, с надвинутыми на глаза бровями, провожая нас глубоким и задумчивым взглядом...
Свободное копирование
