Сколько я ни припоминаю ролей Качалова -- и из самых его блестящих, -- я всегда нахожу эту круглую линию мудрой гармонии, которую часто ему приходилось, вследствие требований ролей, ломать и изгибать в углы. Вот, например, столь прославленный "барон" в "На дне", о котором так много, захлебываясь от восторга, писала театральная критика. Согласимся, что действительно необычайно искусная подделка под тип, выведенный Горьким. Но для этою Качалову пришлось ломать все свое природное; из низкого, грудного, прелестно журчащего голоса сделать высокий, горловой, с визгом и вскриками; из доброго, ясного лица сделать злобное и мелкое и пр. Как решение сценической задачи, быть может, это особенно ценно, но как художественное создание оно отзывается принуждением, насилием над истинной природой Качалова. Я это всегда и неизменно чувствовал совершенно так же, как чувствовал полноту слияния материала и художника в таких ролях, как Гамлет, Каренин ("Живой труп"), Иван Карамазов и пр.
Вот еще возьмем пример: тургеневский спектакль. Казалось бы, чего не хватает Качалову для изображения тургеневских героев? А было что-то, в чем опять чувствовалась доля принуждения и борьбы с материалом художественной обработки. Тургеневские комедии написаны под сильнейшим влиянием французской комедии, и в особенности -- Фелье. Если перевести истинно тургеневским языком, положим, "Tentation" Фелье, то и не отличить от Тургенева. Сущность этого комедийного строя -- в необыкновенно деликатном и воздушном диалоге, про который подлинно можно сказать: "Где тонко, там и рвется". Это -- офранцуженная, перефранцуженная, насквозь профранцуженная русская жизнь. Надо как-то и думать по-французски, и потом уже переводить, и чтобы было такое "амбре", что нужно сначала зажмуриться. Качалов же совсем не то -- он интеллигент-разночинец, при всей очаровательности своих манер, немного "недотепа", как тот Трофимов, которого он изображает в "Вишневом саде".
Это слово "интеллигент", к которому наше ухо привыкло, но которое, в сущности, чуждо западному человеку, знающему "интеллектуальные профессии", а не интеллигентскую психологию, очень удачно и кстати употребляет автор одной статьи о Качалове, напечатанной в американской газете. В. И. Качалова он называет "Вася Качалов" и определяет его социальную, а отчасти и артистическую сущность словами: интеллигент-идеалист. Пожалуй, это самое точное, что можно сказать о В. И. Качалове. Он весь тут в этом определении, со всеми достоинствами и недостатками; с известной гипертрофией интеллекта над волевой жизнью; с верой "во все светлое и все прекрасное" à la Милонов; с отвращением от грязи и пошлости, но и с неспособностью дать больше того, что может дать "самобичующий протест, российских граждан достоянье". И хотя он -- петербуржец, но найти себя он мог, разумеется, только в Москве, в этой большой, теплой, как русская печь, интеллигентской провинции, какой она была до самой революции.
Когда смотришь на Качалова на сцене, когда разговариваешь с ним, слышишь речь его, смех, рассказы, вглядываешься в его близорукие глаза из-под пенсне, то всегда жалеешь, что нет, не изобретен еще такой прибор, который мог бы сохранить целиком, или по крайней мере в значительной части, Качалова для музея. Ибо подлинно -- он соединил в себе самые симпатичные, самые прелестные черты интеллигента-идеалиста, исчезающего в условиях новой жизни и нового социального строя, и переносил их на сцену, как никто из современных артистов.
С тех пор как Качалов перестал быть "Актером Актеровичем", жизнь его строго определилась: он принадлежит Художественному театру. Но покойный К. В. Бравич, оставляя сцену Московского Малого театра и переходя в Художественный театр, сказал мне как-то: "Заходил за кулисы Художественного театра, осматривал свою уборную -- ведь уж это моя последняя: отсюда никуда не уйду -- на кладбище". В Бравиче тоже была эта интеллигентская складка, и для него, разумеется, Художественный театр был -- вершина, и выше, и дальше -- что же? Неизвестность; фантасмагория; невозможность...
Свободное копирование
