Когда я в качестве рецензента впервые увидал Гореву (это было в начале 90 х годов) на сцене не то Александринского, не то Михайловского театра, на меня удручающе подействовало несоответствие былой славы и действительности. С точки зрения художественного рисунка и основного, так сказать, тона роли все, что играла Горева, было, в сущности, одним и тем же. Субъективно донельзя, и в то же время самая субъективность в психологическом смысле не представляла ничего особо значительного. Там, где (как в "Медее") преобладали элементарные чувства, Горева оставляла даже и в конце своей карьеры впечатление. Но передача стиля или даже сложного характера была совсем не в ее средствах. Самый темперамент Горевой, который отрицать нельзя, сценически не был воспитан -- вернее, был сценической ее практикой исковеркан. Как я уже выше выразился, он был связан, подавлен шаблоном будто бы классического (провинциально-классического) образца. Шаблон этот пренебрегал искренними движениями чувства и переживаниями, и потому с течением времени темперамент терял гибкость и чувствительность.
Как только от Горевой отлетела молодость, она вдруг из актрисы, делавшей полные сборы, наперерыв приглашаемой на гастроли, ездившей в качестве "die schöne Russin" в Берлин, зарабатывавшей десятки тысяч рублей, стала чем-то вроде прошлогоднего календаря, валяющегося в углу и покрытого пылью. Она стала нуждаться... Это все знали. Было что-то глубоко трагическое в этой "детронации" театральной королевы. "Взойдешь на сцену королевой и уйдешь со сцены королевой", -- говорит в лунную ночь мечтательный Геннадий Несчастливцев Аксюше. Уйдешь королевой? Сойдешь королевой? О, нет!
Я глубоко уверен, например, что и В. Ф. Комиссаржевская, -- индивидуальность гораздо более тонкая, чем Горева, -- кончила бы так же печально свою театрально-королевскую жизнь. Конечно, это вовсе не закон для актрисы, что с увяданием в ней женщины ей приходится расставаться с "королевскими" почестями. Но для того чтобы сохранить до конца дней или, по крайней мере, до конца карьеры артистическое положение, имя, наконец, удовлетворительную работу, -- нужно вести правильную "линию" артистической службы. Тут мы сталкиваемся с трагической стороной быстрого и сказочного возвышения сценических талантов. Среди актеров такие "диктатуры" и мгновенные возвышения крайне редки; среди актрис же, наоборот, довольно часты, так как обаяние женщины восполняет недостаток и даже отсутствие художественной дисциплины.
"Диктатура актрисы", как всякая неограниченная власть, разлагающе действует не только на организм театра, но и на самое актрису. Она легко берет, что ей угодно; как в сказочном саду, ей стоит протянуть руку, чтобы сорвать райский плод. Если что плохо, то это кажется очаровательно плохим завороженному взгляду: по французскому выражению, c'est sont les qualités de ses défauts. Ее техника остается в зачаточном состоянии, потому что техника вырабатывается огромным трудом над ролями, через пререкания, и, может быть, слезы, с режиссерами, товарищами, рецензентами, ее же сценическая карьера -- сплошной праздник, и "жизнь быстробегущая оглянуться ей не дает..."
Она делает сборы, и ей не только прощается несовершенство, но все, кому достаются барыши и кто связан с ней собственными интересами, даже публика, подороже заплатившая за билет с ее "участием", -- все стараются себя убедить в совершенстве несовершенного... Не удивительно, конечно, что она останавливается в своем развитии, что она просто не развивается. В техническом, актерском смысле слова такая актриса не имеет "перехода", то есть способности менять амплуа, и, как только приедается ее шаблон или начинают увядать "внешние данные", в ее карьере наступает кризис и глубина падения нередко превышает даже высоту восхождения.
Так было и с Горевой. Нынешние театралы, помоложе, едва ли очень-то знают имя Е. Н. Горевой. Но даже я помню, как Горева гремела, как ее выступление на сцене петроградского театра давало полный сбор и имя ее печаталось на афише аршинными буквами. Среди прочих атрибутов "королевской" театральной власти она имела также и "корону" собственного театра в Москве. Я не бывал в нем, но сколько было разговоров! Костюмы из "настоящего" бархата, Боборыкин заведовал репертуаром, целое созвездие актеров первой величины!
Однако ни бархат, ни Боборыкин, ни актеры не спасли театр от крушения... Может быть, и вообще бархат и Боборыкин не обладают свойствами спасать что-либо, но при данных обстоятельствах они были, во всяком случае, бессильны. Справедливость требует заметить, что Горева, не в пример другим знаменитостям, давала много играть другим актрисам, и притом талантливым. Это вполне соответствовало ее доброте и благородству. Вообще Горева была чужда мелких чувств, столь свойственных знаменитостям. Но все равно, в судьбе таких театров "нечто лежит роковое"...
В последние годы мне приходилось довольно часто встречать Гореву -- всегда в сопровождении ее неизменного друга Карпенко. Горева не была, что называется, ésprit fort, и разговор с ней был любопытен главным образом тем, как легко, просто, без трагических гримас и мелодраматической истерии она переносила удары судьбы. Тут не было даже смирения, в основе которого все же лежит укрощенная гордость, а была великая простота несложной, но благородной души. Оттого встречи с ней оставляли во мне всегда меланхолическое, грустное впечатление. Она нервно курила папироску за папироской, держа их тонкими, слегка пожелтевшими, как у завзятых курильщиков, пальцами, и "пела" простые речи своим чудесным голосом, который и табак не мог испортить. А я слушал и все думал, как Сципион Африканский на развалинах Карфагена:
-- Fuit Troia, fuit Ilion!
Была, дескать, некогда великая Троя и был народ копьеносца Приама. Ах, этот "народ" -- актерский народ! Не существует профессии, преисполненной такого безмерного оптимизма, как актеры. Мещанская презренно-обывательская мудрость "Стрекозы и Муравья": "Ты все пела? Это дело! Так поди же попляши!" -- проходит мимо души и сознания актера. Ну да, пела -- отвечает Стрекоза, затягиваясь папироской, -- в то время как ты таскал мусор... Всякому свое, дорогой муравей! Suum cuique, почтеннейший!
Свободное копирование
