Он всегда был мелодраматичен, как и Кавказ, -- эта географическая, этнографическая художественная мелодрама. Провалы и обвалы, седые горы, покрытые снегом, и виноградники по склонам; жаркие дни, холодные ночи; ослепительное солнце, играющее на снежных вершинах, и низкие облака, плывущие под ними; стремнины и горные ущелья, и рядом мирные пастбища во вкусе Рюйсдаля -- разве все это не напоминает романтику театральных декораций? Здесь -- месторождение русского романтизма. Здесь задуманы Печорин и Аммалат-бек. Сюда высылались "горячие головы", и здесь они еще более разогревались. Кавказ был необходимым, я готов сказать, "неизбежным" придатком николаевской казармы; какой-то отблеск поэзии на вытянутой аракчеевской шагистикой серой, мутной, тошной николаевской России. Здесь, на Кавказе, зрел пафос или, если угодно, зрела видимость пафоса, к которой стремилась мечтательная русская равнина.
Южин до конца дней был рыцарем Кавказа. Его две лучшие пьесы (если не считать "Джентльмена") -- "Измена" и "Старый закал" -- это легенды Кавказа; одна полуисторическая легенда времен борьбы Грузии с исламом; другая -- легенда об ермоловских "орлах". В "Измене" -- что бы ни говорил писатель Острогин -- громадная искренность. Южин верит в царицу Зейнаб в злых евнухов, в подвиги высочайшего, как вершина Эльбруса, благородства. Он чувствует кухню азиатской дипломатии, хитросплетения и козни, коварство и интриги Востока. И сила его веры такова, что "Измена" воспринимается публикой не только доверчиво, а безотчетно. В "Старом закале" -- то же. Предания о кавказских "героях" принимаются целиком без малейшей доли скептицизма. Это была "ностальгия" его духа -- Кавказ. Он пишет в предисловии к "Измене", что пытался изобразить "прошлое Грузии -- тот общий яркий колорит отдельных лиц, народных нравов и окраски исторических событий, который свойствен югу". Ему не надо было для этого делать усилий над собой. Однажды я у него обедал и он угощал меня кавказским супом, в который кладется сыр, и "чуреками", о которые я обломал себе зубы. На лице у Южина было блаженное выражение и глаза источали мягкий свет. Суп с сыром -- чем не мелодрама, подумайте?
В Москве А. И. Южин занял очень скоро выдающееся положение -- не только потому, что он был красивый, рослый, яркий человек с отличным голосом и большой горячностью -- со всеми свойствами театральной организации, но и потому также, что был образованный, культурный актер, а тогда это было еще большой редкостью. Он примкнул в Малом театре к той группе (никогда в этом театре, впрочем, не переводившейся), которая вела борьбу за классический репертуар. Его не удовлетворяла и не могла удовлетворить обыденность жизни и искусства. Он стремился играть и играл роли романтические -- Шиллера, Гете, Шекспира, Гюго. И последнего, быть может, в тайне души он предпочитал всем. У меня в памяти от далекого времени осталась его игра в роли Рюи-Блаза (Гюго). Кажется, это было в пригородном петербургском летнем театре "Озерки". Кругом театра были пруды и озера, в которых купалась дачная молодежь. Но и он купался в роли -- единственной роли, даже у Гюго, по нагромождению романтических эффектов и, между нами говоря, несообразностей. Лакей, который становится любовником королевы и первым министром. И потом опять лакей, гордый и высокомерный, унижающий королеву высоким сознанием своего лакейского ничтожества. Шутка!
Южин был великолепен в этой роли, лакей-владыка, владыка-лакей, снежная шляпа Эльбруса и мирный аул у его подножия. Когда не было ролей романтических в собственном смысле слова, он творил романтику, по мере сил, в пьесах реального характера. Он искал своего Пропорьева, своего "демона" даже в Островском, даже в "Волках и овцах", в которых играл Беркутова. Из двух концепций мира -- "быть" и "казаться" -- он всеми явными и тайными стремлениями своей натуры принадлежал ко второй, ибо актер должен "казаться". На то он актер. И Южин казался высокого роста, будучи человеком средней фигуры. Этот оптический эффект меня всегда поражал. Вернее, меня поражал рост Южина в жизни, потому что на сцене он был, когда нужно -- а нужно было очень часто, -- крупен, высок и массивен.
Он, сколько я помню, кипел избытком сил. Часто, когда некуда было их девать, впадал в игрецкий транс. К весне бывало -- конечно, в давние годы -- он начинал тосковать. Потом уезжал в Монте-Карло и после недели-другой игрецкой лихорадки возвращался, облегчив тоску и, разумеется, карман.
Свободное копирование
