* * *
Мы подошли к концу нашего очерка. В истории русского театра Мочалов оставил традицию, имевшую большее значение, хотя, быть может, и более отрицательное, чем традиция Щепкина. Мочалов был и остался кумиром театральных поколений. Ему поклонялись за то, что в нем было от бессознательного гения, от мгновенных озарений и вспышек его необычайных "минут". Мы вообще "ленивы и нелюбопытны". Это -- давно сказано. Черты эти -- леность и нелюбознательность -- с особенной силой естественно сказывались в театральной области, и образ Мочалова, гениального актера, который творил, можно сказать, все из ничего, -- стал покровителем, святителем, чудотворцем театральной обители. Этот гениальный представитель русского "авось да небось", русской необъятной шири и -- скажем общее -- всей русской стихии, был истинно национальным героем. Илья Муромец тридцать лет сидел без ног -- ан, вдруг встал, пошел и принялся косить направо и налево.
Так и Мочалов: проваливает да проваливает роли, да вдруг даст такое мгновение, такой взрыв необузданного и дико-прекрасного темперамента, такое полное, до краев, до последней возможности воплощение правды, какие никому и присниться не могли. И множество молодых горячих сердец, молодых и пылких воображений в актерской среде жили этой мыслью, этим постоянным ожиданием -- вдруг и на них снизойдет "дух", вдруг лег актер спать бедным нищим, непризнанной посредственностью, а наутро, глянь, встал великим, необычайным и замечательным. Совершится чудо. Ибо как же не чудо? Разве Мочалов не есть чудо? Мочалов ждал приближения и появления своего "духа", а целые поколения ждали, когда в них проснется Мочалов. Мочалов не работал, пренебрегал изучением художественных элементов театра и, однако, был гений. И множество актеров, не располагавших никакими заметными данными, не учились, не работали, не совершенствовались, довольствуясь положением потенциального гения, которому предстоит еще показать себя.
Легенда о Мочалове была люба сердцу ленивых и нелюбопытных русских людей, да еще в такой ленивой и нелюбопытной среде, как актерская. Естественно, что легенда о чистом от науки и мастерства гении -- чистом, как самородок золота -- имела столько поклонников в театральной среде. Рассказывали о том, как Мочалов сам находил дарования и выводил их в люди. Разве не он поручил, играя в Харькове Отелло, роль Кассио совершенно незаметному и считавшемуся ничтожеством молодому актеру, который оказался не кем иным, как Николаем Хрисанфовичем Рыбаковым? И разве это не может случиться каждый день? А сам Николай Хрисанфович -- не он ли отыскал Иванова-Козельского? И сердца жили и бились ожиданием. Но шли года, и сколько погибло таких способных, но ленивых и нелюбопытных фаталистов-актеров, чаявших выигрыша в лотерее!
У И. Ф. Горбунова есть воспоминание о Н. Х. Рыбакове, которого он выводит под именем Хрисанфа. И вот как Рыбаков говорит о Мочалове в беседе с молодым актером:
"-- Ты знаешь, где скрывается талант у актера?
-- Где с?
-- В глазах. Посмотри когда-нибудь в глаза Садовскому. А у Мочалова какие глаза-то были! Я имел счастье играть с этим великим человеком в Воронеже. Он играл Гамлета, а я Гильденштерна.
-- Сыграй мне что-нибудь.
-- Я не умею, принц.
Он уставил на меня глаза -- все мое существо перевернулось. Лихорадка по всему телу пробежала. Как кончил я сцену, не помню... Вышел за кулисы, меня не узнали.
-- Ты хочешь играть на душе моей, а не можешь сыграть на простой дудке.
Губы у Хрисанфа затряслись и хлынули из глаз слезы.
-- Это был гений!
-- А, говорят, Каратыгин выше его был?
-- Ростом выше Каратыгин. Конечно, талантливее всех нас грешных, но до Мочалова ему гораздо дальше, чем нам до него. Царство тебе небесное, великий артист, -- Хрисанф перекрестился и немного подумал: -- Ну, бог тебя благословит. Может, посчастливится, будешь знаменитым актером, меня уж, разумеется, тогда не будет, так ты меня тогда вспомяни. Старайся, не свернись".
Но что значит: "старайся, не свернись" -- когда "вся суть в глазах"? И большинство ведь всегда уверено, что именно такие мочаловские глаза имеются у них. Мочаловский завет -- это "нутро". С известной точки зрения в известном ограниченном смысле -- это и есть сущность русского таланта, его национальная черта. Очень легко осмеять "нутро", если под ним разуметь только то, что мы "ленивы и нелюбопытны". Но "нутро" заключается в том, что человек отдает все, всю правду, всю силу души, без остатка, на то дело, которым в данную минуту поглощен. Это значит, по термину французского судопроизводства, не только rien quelavérité, но и toute la vérité. Это значит, как у Власа, "сила вся души великая в дело божие ушла", хотя раньше тот же Влас "промышляющих разбоями конокрадов укрывал". Вот что такое русское "нутро" в общем смысле слова и что последующие поколения обоготворили в Мочалове. Когда вспоминаешь известный "Paradox sur le comédien" Дидро, главная сущность которого заключается в том, что актер остается совершенно безответственным по отношению к тому, что он изображает, то начинаешь понимать значение унаследованной от Мочалова религии "нутра". "Нутро" это не значит, конечно, что актер сам бьется в истерике, изображая истерику, или сам плачет, в то время как мы рыдаем. В русском мочаловском "нутре" главное -- это жертва красотой, формой, эстетикой для "души"; это субъективная страстность вместо объективной рассудочности; наконец, искание правды и слияние с ней до самозабвения.
Вот почему Хрисанф вспоминает о мочаловской фразе из "Гамлета": "Ты хочешь играть на душе моей, а не можешь сыграть на простой дудке". Гильденштерн и Гамлет, с точки зрения этой фразы -- полярности; Мочалов едва ли философски постигал различие этих двух темпераментов, а инстинктивно влагал в эти слова весь жар своего чувства. Так и надо понимать теорию русского актерского "нутра", и такое именно понимание и легло у последующих поколений в основание мочаловской традиции и сообщило русскому актеру, при всей подчас "неясности форм", по щепкинскому выражению, так много яркого и так порою потрясало зрителей.
Свободное копирование
