После этого разговора, в котором так странно, по общему нашему признанию, было все, в котором Блок предсказал, если можно так выразиться, некое мгновение, когда "вдруг познается обоими, кто -- другой, откуда он, какого духа, кому он служит...", -- после этого разговора через несколько дней, как мы условились, я приехал к нему вечером на квартиру. Казенную квартиру в казармах занимал, как известно, вотчим его, офицер гренадерского полка. Между прочим, скромнейший, болезненный человек, совсем не военного вида и очень мирно настроенный. Блок мне признавался, что я верно отгадал, что "Рыцаря-Несчастье" (Бертрана) из "Розы и Креста" он списал, главным образом с него, имея портрет Франца Феликсовича перед своими умственными очами.
У квартиры было уж очень ярко выраженное "лестничное" лицо. А именно, на окнах лестницы, как и на нижних стеклах окон его комнаты, вернее комнаты обоих "молодых" -- такими еще были тогда Блок с женою, -- были наклеены прозрачные картинки -- сцены из рыцарской жизни в готическом стиле. Это необыкновенно шло к замковой "внутренности" их обиталища и обитателей! Вот такими представляешь себе "шателенов" и "шателенок", какими были и занимавшаяся рукодельем Любовь Дмитриевна, и разговаривавшая со мною, внимательно глядевшая своими "преувеличенными" по сравнению с лицом глазами, его "вещая и мудрая", такая "особенная", как выражались друзья Блока той поры, его мать; его вотчим (впрочем увиденный мною лишь в одно из следующих посещений этой квартиры); наконец, этот "рыцарь с головы до пят" -- сам Александр Блок.
На широком, большом, располагающем к труду письменном столе сбоку лежали раскрытые, обрезанные в четвертушку листы белой писчей бумаги; сверху одного из них надписывались, пока недоконченные, какие-то стихи.
-- Переводы из Байрона, "Анслейские холмы", -- сообщили мне, когда я поинтересовался. -- Для Венгеровского издания.
-- По подстрочнику, -- скромно прибавил Блок.
И, кажется, разговор сейчас же перешел на переводные стихи. По крайней мере, помню, что я читал, несколько робея перед матерью Блока, и по-французски и по-русски в своем переводе одно стихотворение Верлена. А кроме того, помимо обычного угощения и довольно незначительных тем, главным образом касавшихся меня, итого, что я читал еще несколько своих "оригинальных" стихотворений, -- ничего запомнившегося в этот первый вечер в квартире Блока не было.
В одно из ближайших за этим посещений квартиры Блока, когда мы находились уже не в его комнате, а в столовой, против меня сидел длинный студент-филолог, которого я запомнил в лицо в университете. Нос его был не менее длинен, и над ним маленькие глаза. Блок ранее предупредил меня, что это -- Городецкий, очень интересный поэт. Действительно, чем-то совершенно необычным сразу повеяло от тех произносимых малоизящной скороговоркой стихов, -- в которых звучали зараз и зачатки "зауми", и какое-то сверхъестественное проникновение в ту древнюю пору, о которой я не знал ничего, за исключением только того, что странным образом фантастически присоединялось к тому, что я видел когда-то в детстве на старой бумаге, рассматривая карту Древней Руси в каком-то старинном атласе, вынутом откуда-то дядею для показа мне. Из-под носа Городецкого вылетали странные звуки:
Удрас и Барыба,
Две темные глыбы,
Уселись рядком...
...(Какие-то) жрицы...
Краснее их лица
И спутанней волос,
Но звонче их голос:
"Удрас, Удрас,
Поди ко мне,
Веселый!
Удрас, Удрас,
Нади на нас,
Тяжелый!
А ты, Барыба,
Оберемени,
Беремя, Барыба,
Пошли,
Барыба, Барыба,
Уж я понесу!
Барыба, Барыба,
Уж я принесу".
И чудилось, что это в какой-то глубине веков славянские пращуры подлинно молятся и "шаманят" (я не знал еще тогда этого слова), искренно веруя в чудотворную силу каких-то двух деревянных обрубков. Вслед за этим шли другие стихи, из цикла "Ярила":
Ярила, Ярила, яри мя
Очима твоима!
Или еще другие:
Оточили кремневый топор,
Собрались на серебряный бор,
В тело раз, в липу два,
Опускали.
И кровавился ствол,
Принимая лицо:
Вот черта -- это глаз,
Вот дыра -- это рот...
Вот две жрицы десятой весны
Старику отданы...
В их глазах
Только страх,
И как снег их белеют тела...
Так бела
Только нежное дерево липа...
Языческое жертвоприношение -- всем в ту пору казалось (впрочем, в тот момент еще очень немногим, а, в частности, Блоку, его домашним, присутствовавшим тут, да мне) -- вставало при этих стихах перед глазами так точно, как если бы мы действительно были очевидцами его десять-двенадцать веков тому назад.
Блок похваливал стихи. Городецкий ссылался на Рериха, на Александра Веселовского, еще на что-то ученое.
Насколько тогда -- ставший знаменитым вскоре -- поэт был еще молод, скромен, безвестен и не уверен в себе, дает достаточное понятие следующая подробность описываемого вечера. Кто-то из присутствующих заговорил о "возможности напечатания чего-нибудь из этого". Застенчиво читавший автор оторвал глаза от своих белых, испещренных воздушно-красивым почерком листков и скромно произнес:
-- Я хочу сделать опыт. Попробую послать несколько стихотворений -- вот этот цикл и еще один -- в "Вопросы Жизни". Даже не для того, чтобы напечатали, на это я не надеюсь, но мне хотелось бы узнать мнение Георгия Чулкова. У него взгляд, мне представляется, правильный: отрагающий (?).
Я, собственно, не уверен в глухом гласном звуке после "р": не то "а", не то "о", не то "ы", не то, может, "у". Гласный в этом положении, перед ударенным, как известно, "редуцированный". Но что остальные гласные и согласные в произнесенном Городецким, хорошим лингвистом и в ту пору, слове были именно таковы, -- я ручаюсь. И тогда и теперь мне кажется вот такое словотворчество в обычном разговорном языке у таких людей, как Городецкий, допустимым и желательным. Мы же -- и, надеюсь, читатель, если он не несносный педант, -- поняли, что означает "отрагающий" взгляд Георгия Чулкова.
Должно быть, в тот же вечер Городецкий решил предложить устроить "нечто вроде кружка". Чтобы постоянно собираться по очереди друг у друга, обмениваться творчеством и взглядами. Но, может быть, это было и позднее -- уже после того, как Городецкий "был сведен" мною на "среды". Так как мне смутно помнится, что этот кружок, по его мысли, уже тогдашней, должен был быть чем-то оппозиционным по отношению к старшему поколению, кругу Вячеслава Иванова, -- быть уже "кружком молодых".
Об университетском кружке, носившем полуофициально это имя и образовавшемся в "следующий сезон", я буду рассказывать в своем месте.
