Через Балканы - 1

Глава V

Через Балканы

Казанлык, 15 января

Как только откроешь это письмо, прежде всего исполни мою задушевную просьбу: стань пред иконою Знамения Божией Матери, положи три глубоких, земных поклона и горячо, от всего сердца, благодари Царицу Небесную -- я уже за Балканами, в Казанлыке... как все это совершилось, как Господь помог мне в один день перевалить Балканы, этого я, кажется, не сумею тебе рассказать -- четвертый день не могу придти в себя, опомниться, собраться с мыслями; чувствую только, что совершилось в моей жизни что-то необыкновенное, небывалое... Памятен мне Уральский хребет около Златоуста; никогда не забуду величественного Бобыр-Хана и Тугаи около Улалы в Алтае; но Шипкинский перевал на Балканах -- это совсем не то... Урал и Алтай я видел летом, Балканы -- зимой; там путешествовал в отличном экипаже или на привычной горной лошадке -- здесь весь горный кряж перевалил пешком; там -- что ни шаг, то новая прелесть, очарование -- тут на каждом шагу новый и новый ужас...

Тронулись мы из Габрова 11 января и к девяти часам утра прибыли к подошве перевала. Что творится на протяжении этих восьми верст по извилистому ущелью Янтры, трудно себе представить: базар не базар, ярмарка не ярмарка, а какая-то невообразимая толкотня... С одной стороны зеленеет какой-то громаднейший артиллерийский парк, растянувшийся на целую версту, если не более; с другой -- чернеет мрачный вольнонаемный транспорт со своими черными будками и черномазыми погонцами. Удивительно, как попали сюда эти угрюмые сыны Малороссии? Что заставило их покинуть свою благодатную родину и пуститься в неведомые дебри Балканские? Неужели только погоня за наживой? Утро было великолепное, тихое, солнечное, морозное: воздух такой, что дышешь -- не надышешься; узкая долина ущелья на всем своем протяжении дымилась, курилась, кое-где вспыхивали яркие костры, люди варили себе обед. Дым от каждого костра, при полной тишине воздуха, подымался высоко вверх какими-то гигантскими столбами, точно тысячи Петергофских "Самсонов" собрались сюда, в ущелье. Окрестные горы, покрытые снегом, блистали на солнце бесчисленными алмазными искрами, и мелкие волны верхних слоев дыма на мгновение покрывали их тонкими, прозрачными облачками, как подвенечною фатой. И среди этой прелестной картины разыгрывалась тут же самая будничная, людская, житейская проза: гомонит и ругается народ, мычат буйволы, ревут неистово ослы, ржут кони, скрепят и стучат о камни сотни двигающихся повозок и, что особенно удивительно, среди всего этого гама слышится собачий лай... Представь себе, почти за каждою ротой в полках путешествуют и ротные собачонки, эти неизменно преданные, неразлучные друзья наших солдат, добровольно переносящие с ними все невзгоды и бедствия военного времени... У подошвы перевала мы застали всю нашу вторую бригаду, стоящую тут уже пятый день и ожидающую своей очереди. Благодаря энергическим распоряжениям генерала Лашкарева нас пропустили беспрепятственно, и вот стали мы карабкаться на первый, относительно некрутой подъем. Солнышко пригревало так, что на дороге показались проталины, и образовался тонкий слой жидкой, скользкой грязи; сгоряча мы пошли бойко, ходко и в полчаса поднялись на вершину первого подъема к домику Радецкого. Знаменитый, исторический теперь домик этот есть не что иное, как большая землянка, разделенная подземным коридором на две половины: в одной жил сам Радецкий, в другой -- его штаб; теперь же в одной помещается генерал Лашкарев, в другой -- наш генерал Квитницкий со своим неизменным спутником М. П. Михиным. Тут я узнал много разных новостей и, между прочим, одну очень отрадную, приятную, именно: в Казанлык, в нашу главную квартиру, прибыли уже турецкие уполномоченные для заключения перемирия. Дай-то Бог! По совету М. П. Михина я купил себе у казака переломленное копье, так как на предстоящие крутые подъемы нельзя подниматься без твердого, острого упора, и моя люблинская спутница-палка оказывается здесь ненадежною. Скоро подъехали наши повозки и остановились тут для отдыха и обеда. На площадке, между первым и вторым подъемом, наши вперед высланные кашевары успели уже сварить нам неизменный брандохлыст -- суп с рисом, надоевший всем хуже микстуры. Санитары стали обедать; в это время подходит ко мне наш доктор Заленский и предлагает идти вперед; я соглашаюсь с удовольствием, и мы пошли; но, проходя мимо кипящих котлов с супом, не могли воздержаться от соблазна и выпросили себе у кашеваров по куску горячей говядины. Подкрепившись, мы тронулись в путь. Ни у меня, ни у моего спутника в начале этого путешествия не было никаких предположений, никакой определенной цели -- идти вперед, вот и все тут. Пошли. Второй подъем сразу доказал мне всю практичность совета М. П. Михина: без копья никоим образом нельзя было бы подняться; крутизна страшная, холод очень чувствительный, ветер резкий, порывистый, а дорожка узкая, обледенелая, скользкая, и лепится она по крутейшему косогору; слева громадная, отвесная скала; справа -- бездонный обрыв. Чтоб улучшить эту дорожку и сделать ее не так покатою в овраг, наши саперы придумали оригинальный барьер или бруствер: по самой окраине к оврагу наложили замерзлых лошадей и буйволов -- их замело снегом, закрепило морозом, и образовался очень толстый и очень прочный вал. С большими усилиями и частыми отдыхами взобрались мы на вершину этого труднейшего изо всех подъемов Шипкинского перевала; но зато какая же картина открылась пред нашими глазами: словно ледяные горы полярного моря высились к небу бесчисленные горные конусы, то облитые яркими лучами солнца, то затуманенные набегавшими на них легкими облаками. Горизонт беспредельный -- внизу, далеко-далеко, в какой-то чудной синеве виднеется Габрово, дымится загроможденное ущелье, там и сям в страшных трущобах белеют деревеньки, монастыри; черною лентой по белому фону извивается зигзагами наша горемычная путь-дороженька, вся, от подошвы до вершины, запруженная повозками; вокруг этой змейки-дорожки чуть заметными точками шевелятся юркие ослята болгарских беженцев с толстыми вьюками с обеих сторон, словно мухи с растопыренными крыльями. Мы засмотрелись, залюбовались и не заметили, как набежало облачко и в одно мгновение осыпало нас густыми и в то же время ослепительно блиставшими на солнце звездочками-снежинками. Очнувшись среди облака, среди шуршанья и какого-то нежного завыванья горной тучки с метелью, мы несколько мгновений не могли сообразить, где мы, что с нами, в какой-такой заколдованный круг попали, а тучка уже прошла, пролетела, прошуршала и, как будто улыбаясь нашему минутному недоумению, побежала себе через овраг на следующую вершину, закрыла ее на минутку прозрачною вуалью и понеслась, полетела дальше... Все это продолжалось не более двух-трех минут, и опять яркое солнце, опять ослепительные искры снежных алмазов. На безбрежном горизонте там и сям виднеется много этих чудных отрывков-тучек и плавают они по горным вершинам, как легкие, воздушные ялики по белым волнам... Что за чудный вид! Но восторгаться этими чарующими картинами горной природы было не ко времени; мы поплелись дальше. Дорожка наша полукругом повернула еще на следующую вершину вправо, где виднеются землянки и копошится народ. Мы поднялись; и тут я нечаянно встретил знакомого служителя...

-- Ты зачем здесь?

-- С батюшкой, с отцом Евстафием мы тут...

-- А где же он?

-- Вот здесь, в землянке, пожалуйте...

Я приподнял кукурузную дверь; из землянки вырвался огромный клуб древесного, горького дыма, за которым не видно было, что творится в этой подземной берлоге.

-- Отец Евстафий,-- кричу я, нагнувшись к берлоге,-- где вы?

-- Здесь,-- отвечает мне голос из глубины дымящегося подземелья.

-- Как к вам попасть?

-- Спускайтесь сюда.

И из дыма показались две протянутые руки.

Я влез; за густыми слоями дыма нельзя было ничего разглядеть; но по голосам я узнал Смирнова, Петрова, Ориентова и отца Евстафия.

-- Что вы тут делаете, господа?

-- Пятые сутки коптимся, как сосиски...

Сейчас началось угощение: коньяк, сыр и черствейший хлеб; но мешкать мне не приходилось, мой спутник оставался на юру, и я, выпросив себе кусок хлеба и сыру, поспешил выбраться из этой коптильни. Чем выше мы подымались, тем заметно становилось холоднее, и набегавшие тучки с метелью не производили уже на нас того чарующего впечатления, как первая.

До третьего подъема дорога загибает большим и длинным полукругом; но болгарские ослы проложили себе прямую тропинку между громадными камнями, Бог весть кем и когда здесь навороченными. Что за смышленые животные оказываются эти ослята, всемирный, но несправедливый символ глупости, тупости, каких, не знаю за что, повсюду и все величают... Здесь, в горах -- это неоцененное животное: кроме того, что осел идет очень ходко, семенит своими тонкими ножками быстро, он еще несет на себе порядочный вьюк пуда в три, четыре и более; но, что всего важнее, он никогда не собьется с той тропинки, по которой прошел хоть один раз, и удивительно умеет выбирать кратчайший путь, как бы ни был он труден и опасен. По тем горным тропам, по тем скалам и обрывам, по которым спокойно и бойко проходит осел, никогда не может пройти никакая лошадь. Благодаря этим прямым, ослиным путям сообщений и мы взобрались на третий подъем прямою тропой, хотя и очень трудною, но зато действительно прямою, мы выгадали по крайней мере около двух верст. На третьем подъеме стоит какое-то здание вроде харчевни или кабачка, около которого мы застали целое общество наших офицеров; отдохнув не более десяти минут, мы пустились дальше. Холод сделался очень чувствителен и резкий ветер пронизывал нас порядочно, но какая странность, какая причудливость горной природы: на вершине, обращенной к северу,-- холод, ветер; но только что мы обогнули самую маковку подъема и повернули лицом на юг, на припек солнца,-- на дороге показались не только проталинки, но весь глубокий снег в котловине между этим и следующим подъемом сплошь поднялся водой, так, что на каждом шагу мы стали проваливаться чуть не по колено и едва-едва перебрались через это неожиданное, снеговое болото. Тут-то наши обозы, полковые и артиллерийские тяжести встретили почти непреодолимые препятствия: лошади проваливаются и не могут взяться, телеги и лафеты тонут, засучиваются выше ступни; ни лошадям, ни людям нет возможности подхватить, пособить друг другу; а между тем, чрез несколько часов, при закате солнца, непременно станет крепко морозить, и все это неизбежно замерзнет, вмерзнет, закостенеет, так, что каждую телегу, каждую посудину придется назавтра вырубать; а если хватит ураган, и за ночь все это занесет сугробами, что не раз уже и случалось? В таких действительно затруднительных обстоятельствах единственным спасением служат неимоверные усилия, какие-то циклопические труды наших беспримерных русских солдат: нет такой тяжести, которой бы они не подняли, нет такой трясины, из которой бы они не вытащили, и нет такой невзгоды, которой бы они не перенесли с каким-то неимоверным напряжением и самоотвержением! Удивительные, чудные люди! В этой тяжкой борьбе с природой, обмокшие до костей, обмерзлые, оледенелые, в своих худых шинелишках, они являются истинными героями! Вот когда и вот только где можно понять весь героизм наших бессмертных шипкинских защитников -- вечная им слава!

За третьим перевалом дорога разделяется: одна -- колесная, идет полукругом по гребню горы, другая -- вьючная, лепится под горой; мы пошли по вьючной и встретили тут почти непрерывную вереницу конных обозных 14-й, 9-й и 16-й пехотных дивизий, которые на вьючных лошадях перевозят патроны своих полков из Габрова в Казанлык. Вьюки кожаные, отлично устроенные и приспособленные, лошадки сытые, бодрые, как будто сейчас из Тамбовской губернии приведенные... Патронные ящики брошены в Габрове, а патроны в течение недели перевезены почти все для целых трех дивизий -- и просто, и умно...

-- А как вы перевозили вашу артиллерию, пушки, лафеты, снаряды? -- спросили мы обозных.

-- На салазках, батюшка,-- отвечали они,-- разобрали все, и колеса, и станки, навалили на сани и марш... В два дня перемахнули...

-- Да где же вы саней-то набрали?

-- В Габрове и по деревням заказывали, а то и сами мастерили...

Самый длинный, высокий и трудный подъем на Мареутку утомил нас почти до изнеможения; пройдем сажен пять-десять и сядем отдохнуть прямо на тропинке, на снегу. Дорога вся заставлена повозками где в один ряд, а где представляется хотя малейшая возможность, то и в два-три ряда. На самую вершину Мареутки подымался при нас вольнонаемный транспорт с сухарями, Бог весть какими судьбами попавший между артиллерией и полковыми обозами. Какое мученье, какую каторгу переносили при этом бедные клячи-лошаденки и их не менее несчастные погонцы-хохлы, этого описать никоим образом нельзя... Страсть Божия -- и только! Перевалившись через Мареутку, мы увидали с правой стороны от нас засыпанную снегом и доселе еще неоткопанную 6-ю батарею 2-й гренадерской дивизии; из-под сугроба виднеются одни только концы дышел...

От самого кабачка или караулки на третьем подъеме и до самой горы Св. Николая стоит непрерывная цепь обозов, двигающихся чрез каждые два часа по столовой ложке... Проходили мы и мимо нашего Сибирского обоза, видели многих товарищей офицеров, заглядывали в их землянки, в которых они помещаются как сельди в бочонке. Остаться у них на ночь не представлялось ни малейшей возможности; дожидаться пока подъедут наши повозки тоже было неосновательно; судя по крутизне пройденных нами подъемов и ввиду массы телег, запрудивших дорогу, нельзя было и думать, чтобы наши повозки добрались сюда сегодня. Что же оставалось нам делать? После минутного колебания мы решились идти дальше, вперед, если успеем, то в Казанлык, а не успеем, то в турецкий лагерь около Шипки, на Шейновском поле, о котором нам сообщили наши офицеры, что там, в этом лагере, проживавшие долгое время турки настроили много отличных землянок, в которых и ночуют войска наши, спускающиеся вечером с горы Св. Николая. Медлить было нельзя; солнышко уже было низко и до спуска оставалось версты полторы -- мы поспешили. С вершины последнего (пятого) перевала мы завидели, наконец, и знаменитую вершину Св. Николая -- этот неприступный редут, устроенный самою природой, в котором столько месяцев сидели и отбивались шипкинские герои. За полверсты или того менее до этого самородного редута, на небольшой площадке стоит турецкая казарма -- караулка, устроенная тут и со стратегическою и с человеколюбивою целью -- для спасения запоздавших путников во время горных бурь и ураганов. Около этой караулки с немалым удивлением мы узрели нашу русскую почтовую бричку, наполненную до верха кожаными мешками. А, так вот где наши посылки, которых мы так ждали под Плевной, в Ловче, в Габрове,-- они забрались себе к самой горе Св. Николая и преспокойно поджидают тут нас... Зашли мы в казарму напиться воды у единственного сторожа-солдата, охраняющего и отапливающего этот огромный сарай; зашли и пожалели, что зашли... Грустную картину встретили мы в этой казарме: у очага, на куче конского навоза (в казарме совместно находят приют и люди, и лошади, и буйволы с ослами) лежал мальчик-болгарин, лет четырнадцати, исхудалый, бледный как смерть, с открытыми, но почти уже остановившимися глазами; у изголовья сидит его сестра, девочка лет десяти, видимо не сознающая безнадежного положения своего брата. Спутник мой сейчас же осмотрел больного, выслушал его грудь и с грустью сказал мне, что у мальчика воспаление легких в последнем периоде, и уже началась предсмертная агония... Сторож рассказал нам, что дня четыре тому назад какие-то болгары-беженцы привезли на осле этого мальчика и оставили тут на Божью волю. Из слов девочки можно было понять, что они родом из Эски-Загры, что отца их и мать "турек порезал", что еще летом они бежали в Габрово вместе с другими несчастными жителями Эски-Загры после первого похода Гурко за Балканы. Бедный ребенок, несчастная девочка! Невыразимо тяжело было слышать ее детский лепет, что вот только как поправится ее братишка, они и пойдут с ним на Казанлык в Эски-Загру... Еще больнее, еще невыносимее сознавать, что ничем не можешь помочь этому безвыходному горю, ничем не в состоянии облегчить его! Дали мы девочке несколько франков, дали и солдату-сторожу, чтоб он призрел его до того времени когда Отец сирот, Всевышний, пошлет какого-нибудь доброго человека... С грустным чувством вышли мы из казармы и поспешили к спуску; позднее время не позволяло нам ни подняться на самый конус Св. Николая, ни осмотреть большой высокий крест, воздвигнутый неподалеку на братской могиле шипкинских героев.