Рыбна, 23 октября
Вчера только я отправил в Никополь мое обширное письмо-дневник, а сегодня опять принимаюсь писать... Пока впечатления еще свежи и хорошо сохраняются в памяти тут только и можно их записывать; пройдет неделя, две, и они могут исчезнуть бесследно или потеряют свою остроту, как небрежно залежавшийся швейцарский сыр, о котором у всех осталось только одно приятное воспоминание... Ну как не записывать, например, подобное впечатление: вчера утром мы провожали нашу бригаду на позицию под Плевну. Никогда не забуду горячих рукопожатий моих добрых товарищей-Сибирцев. Все они пошли видимо бодро, весело, с уверенностью в себе, с полным сознанием высокого долга, на них лежащего; но уже одно то, что многих из них сделали мне пред выступлением много весьма грустных поручений и завещаний может свидетельствовать о их внутреннем, душевном настроении: один передал мне заветный медальон для передачи по назначению, другой карточку; тот просил, если его убьют, передать отцу родовую, заветную саблю, если она останется цела; другой просил, когда я буду хоронить его, снять с его груди золотой образок и отослать старушке-матери; а сколько надавали мне золотых вещей и адресов и сколько мне придется написать печальных писем, если случится какая-нибудь, подобная прежним, катастрофа... Но дал бы Бог, чтобы мне никогда не писать таких горьких писем!.. Где эта позиция, куда пошли наши Сибирцы, насколько она опасна -- мы ничего не знаем, пока не получим от них первой весточки. Рыбна стоит на правом берегу реки Вида, а они пошли на левый и должны занять места и позиции, где стояла до сего времени гвардия. С уходом нашей бригады стало как-то особенно тоскливо; как ни стараешься развлечь себя чем-нибудь, ничего не выходит. Неотвязная грусть-тоска преследует тебя повсюду; предчувствие ли это чего-нибудь недоброго или так просто, хандра, не умею объяснить, только на душе ужасно скверно... Тосковать я люблю всегда в одиночку и потому стараюсь уйти куда-нибудь подальше, чтоб я никого не видел, чтоб и другие меня не видели. Так хотел поступить и на этот раз: пошел с бивуака по берегу Вида и задумывал взобраться на близлежащие высокие прибрежные горы. Вид -- речонка горная, быстрая, но мелководная, как большинство подобных речек; везде ее можно перейти в брод не выше колена. Когда я проходил около полуразрушенного моста (почему его не поправляют -- не знаю), в это самое время переезжал через речку какой-то болгарин верхом на осле: как раз на середине речки осел остановился; болгарин начал толкать его ногами -- осел стоит; он хворостинкой, осел ни гу-гу, как будто и не его бьют; на беду, тонкая хворостинка после нескольких ударов переломилась; осел стоит неподвижно, уставясь по-крыловски только не в землю, а в воду лбом; болгарин кричит, что есть мочи, колотит его и руками, и ногами -- ничто не помогает, упрямое животное ни с места. Сбежались все солдаты посмотреть "камедь", начали хохотать, отпускать разные остроты насчет осла и его хозяина. Осел стоит как камень. Бедный болгарин вынужден был слезть в воду, и только что он опустил туда ноги, как осел быстро мелкой рысцой побежал на берег, постоял минуту, вернулся и начал пить воду с берега. Солдаты хохотали ужасно, и действительно, картина была очень смешная. И этот пустяк развлек меня совершенно, так что вместо задуманного похода в горы я вернулся на бивуак. Скоро наступил обед; а знаешь ли на каких дровах варится наш обед и готовится горячая пища солдатам? Для этого наши кухмистеры и кашевары немилосердно рубят фруктовые деревья в ближайших садах, брошенных турками; жаль смотреть, как валятся под топором роскошные грушевые, ореховые и яблонные деревья. А что прикажешь делать, когда вся окрестность голая, безлесная пустыня и только по берегам Вида кое-где растет тонкий ивняк.
Свободное копирование
