Записки Екатерины Сушковой - 25

III

Первый выезд на бал. -- Выезды и успехи в петербургском большом свете. -- Поклонники. -- Поездка в Москву и пребывание у другой тетки.

1828-1830

 J'ai longtemps aimé notre monde

 Mon âme en tendresse profonde

 Débordait sur tout l'univers.

 Mais la froideur et l'ironie,

 L'ont refoulé et l'ont ternie.

 Blanvaillet.

 По возвращении из Москвы в Петербург, дядя Николай Васильевич позаботился оживить наш дом. Мне уже минуло шестнадцать лет, решено было зимой вывозить меня в свет, и дядя стал изредка приглашать к нам своих приятелей и сослуживцев, которые все принадлежали к высшему кругу общества, но мне не было весело с ними: а черезчур была дика и молчалива; сверх того, в первой молодости нами овладевает какое то непонятное чувство: это уверенность, что все глаза обращены на нас, -- а в сущности никто и не замечает нас. Эта глупая, ни на чем не основанная уверенность так и охватывает вас робостью и неловкостью, и чем больше хочешь поправиться, казаться смелым, тем более запутываешься в словах, и даже не знаешь, куда руки деть; -- так по крайней мере бывало со мной, -- но свет слишком скоро научит и ловкости и находчивости.

 Первый мой выезд был на бал к Хвостовым. И теперь еще не могу без трепета вспомнить, как замирало мое бедное сердце во весь этот памятный для меня день, 1-го января 1829 года. Я провела его, глядясь в зеркало и любуясь первым своим бальным нарядом; платье мое было белое кисейное, обложенное сверх рубца à la grecque из узеньких атласных руло, и с огромным бантом на груди; мне казалось, что никто не мог быть наряднее меня.

 Войдя в ярко освещенную залу, у меня потемнело в глазах, зазвенело в ушах; я вся дрожала. Хозяйка и дочь ее старались ободрить меня своим ласковым приемом и вниманием. Когда же я уселась и окинула взором залу, я готова была хоть сейчас уехать домой и даже с радостью, я не знала ни одной из дам и из девушек, а из знакомых мужчин был только один. "Протанцую, думала я, один только танец, не промолвлю ни словечка, вот и останется мне лестное воспоминание о моем первом бале". Но боязнь эта скоро исчезла, дамы и девушки заговорили со мной первые (тогда еще не существовала в свете претензия говорить и танцовать только с представленным лицом), а кавалеры беспрестанно подбегали, расшаркивались и говорили: "la première, la seconde, la troisième contredanse". Добрый мой дядя, Николай, как нянька ухаживал за мной и радовался моим успехам. Первое мое явление в свет было блистательно, меня заметили и не забыли . Всегда буду и я помнить, как единственный мой знакомый В. на этом бале, танцуя со мною кадриль, спросил меня: "танцуете вы мазурку?" "Конечно", -- отвечала я отрывисто, обидясь, что он осведомляется, умею ли я танцовать... Что же вышло? Заиграли мазурку, все уселись попарно, а у меня нет кавалера; знакомый мой взбесился, подлетел ко мне, говоря: "Как же вы мне сказали, что танцуете мазурку?"

 -- Да, -- отвечала я.

 -- Где же ваш кавалер?

 -- Меня никто не позвал.

 -- Я звал вас, а вы сказали, что танцуете.

 -- Ах, боже мой, я сказала вам правду. Я умею танцовать мазурку!

 Тут все окружающие нас расхохотались. Восхищениям моей наивности не было конца, и все это было верхом моего триумфа на этот вечер. У В. была уже дама и он подвел ко мне сына хозяйки дома, который с этой же минуты сделался одним из пламенных и вернейших моих обожателей[1].

 2-ое января тоже памятно для меня. Один из лучших наших habitués Н.К. уезжал на турецкую войну[2], пришел к нам проститься и принес мне прощальные стихи, первые в моей жизни, написанные для меня. Я взяла их с трепетом, который можно было бы ощутить только при первом изъяснении в любви. Вот они, в сущности, очень слабые, плохие, но не менее того заставившие так самодовольно биться мое сердце при чтении их:

 Прости, цветочек молодой,

 Прости, цветочек нежный, милый,

 Хранимый небом и судьбой,

 Цвети под сению родной.

 Прости! Мое шумит ветрило.

 И мчится бесприютный челн,

 Надежд коварное светило

 Едва мне светит, -- грусти полн,

 Я оставляю град чужбины,

 Где молодость мою сгубил,

 Где сердце с счастьем схоронил!

 Мне в путь ни сердца вздох единый

 Не полетит: -- слеза любви

 Не канет в горести унылой;

 Хоть ты, цветочек, нежно-милый,

 Хоть ты мой путь благослови!

 Конечно, единственное достоинство этих стихов заключалось только в том, что они были посвящены мне, мысль и даже рифмы выкрадены из Пушкина -- но, несмотря ни на что это, они меня так внезапно расположили к К., что я не на шутку грустила о нем; сколько раз со слезами молилась я за него, с какой жадностью читала донесения из Турции, и, может быть, успела бы увериться в любви моей к нему, если бы не проповеди и не насмешки надо мною дяди Николая, от которого ничто не скрывалось, а еще более, ежедневные балы, ухаживанье за мною лучших кавалеров, не были противоядием этой романической грусти.