В записках своих Иван Сергеевич рассказал подробно историю своей ссылки в деревню за статью по поводу кончины Гоголя. История эта отразилась и на мне неприятными последствиями. Дело в том, что статью Тургенев прислал Боткину для помещения в "Московских ведомостях", но Боткин попросил меня доставить ее М.Н. Каткову, редактору этой газеты, потому что был в ссоре и не видался с ним. Я тем охотнее исполнил это, что и сам получил от Ивана Сергеевича маленькое письмецо, в котором он упоминал о своей статье. Чрез несколько времени, в 11 часов вечера, вернувшись домой, я встретил у себя в передней жандарма, подавшего мне повестку о том, что я должен "немедленно" явиться к генерал-губернатору, графу Закревскому. Я колебался, ехать ли в такой поздний час, но жандарм объявил, что граф Закревский ждет меня. Нетрудно понять, какое удручающее впечатление должны были производить подобные приглашения в тогдашнее тяжелое время. Генерал-губернатор весьма внушительным тоном сообщил мне, что дело идет о статье Тургенева, что сам Тургенев уже "во всем сознался" (!), и советовал мне последовать его примеру, ибо только чистосердечное признание может смягчить ожидающую меня кару. В ответ на эту чепуху я объяснил, какого рода было мое участие в напечатании статьи, о которой ни Боткину, ни мне не было известно, что она подвергнулась запрещению со стороны петербургской цензуры; в доказательство сего я сослался между прочим на записку Тургенева. Закревский потребовал, чтобы я представил ему эту записку на следующее утро (вероятно, она сохранилась в делах III отделения). Точно такому же допросу подверглись Боткин и Катков, и затем нас оставили в покое. Оставалось ждать, чем кончится эта неприятная история. Мне и в голову не приходило, чтобы она могла иметь какие-либо серьезные последствия, но В.П. Боткин, который при своей трусливости и слабодушии способен был от всякой невзгоды падать духом, был другого мнения. Беспрерывно рисовал он мне самые мрачные картины того, что ожидает нас...
-- Еще хорошо, -- говорил он, -- если бы сослали в Вологду или Пермь...
-- Да вы с ума сошли, с какой стати ехать в Вологду! Возражения эти только раздражали Боткина.
-- Смотрите, какая прыть, -- восклицал он, -- нет, батюшка, Вологда -- губернский город, там еще можно устроиться и встретить образованных людей, а не хотите ли прогуляться в Колу? Я был бы счастливейший человек, если бы нас упекли куда-нибудь не дальше Вологды.
Не помню, сколько времени прошло после моего свидания с Закревским, и вот снова меня зовут к нему.
-- Наследник цесаревич (император Николай Павлович находился тогда, кажется, за границей), -- сказал он, -- рассмотрев мое представление по делу о напечатании в Москве запрещенной статьи Тургенева, определил не подвергать наказанию ни вас, ни Боткина, но оба вы отданы под надзор полиции, а вам сверх того приказано поступить на службу". Под полицейским надзором оставались мы до 1856 года: в этом году явилась для меня возможность ехать за границу и помню я, что много стараний стоило мне выхлопотать заграничный паспорт.
С Тургеневым виделся я мельком у Грановского, когда он проезжал чрез Москву в свое деревенское изгнание. Осенью того же года отправился я в Крым, где поступил на службу в Таврическую палату государственных имуществ, которою управлял давнишний приятель моего семейства И.И. Брадке. Во время моего пребывания там, продолжавшегося, впрочем, не более года, мы часто переписывались с Тургеневым, и некоторые из его писем сохранились у меня. Из них видно, между прочим, как неправы те, которые, говоря о нем после его кончины, старались изобразить в самом мрачном свете изгнание, которому он подвергся. "Я должен сказать, -- писал он (от 27 декабря 1852 года), -- что мое пребывание в деревне не только не кажется мне тягостным, но я нахожу его весьма даже полезным; я никогда так много и так легко не работал, как теперь". А в другом его письме (от 6 марта 1853 года) находятся следующие строки: "Клянусь вам честью, вы напрасно думаете, что я скучаю в деревне. Неужели бы я вам этого не сказал? Я очень много работаю и притом я не один; я даже рад, что я здесь, а не в Петербурге. Прошедшее не повторяется и -- кто знает -- оно, может быть, исказилось. Притом надо и честь знать, пора отдохнуть, пора стать на ноги. Я не даром состарился, -- я успокоился и теперь гораздо меньшего требую от жизни, гораздо большего от самого себя. Итак уже я довольно поистратился, пора собрать последние гроши, а то, пожалуй, нечем будет жить под старость. Нет, повторяю, я совсем доволен своим пребыванием в деревне".
Из этого видно, что Тургенев был совсем другого мнения, чем многие, писавшие об его административной ссылке, насчет постигшей его судьбы. Правительство обнаружило относительно его самый грубый, возмутительный произвол, оно восстановило этим против себя всех порядочных людей, но Тургеневу против своей воли оказало даже услугу.
Свободное копирование
