Боткин, Грановский и Кетчер были обычными посетителями Тургенева, когда -- как уже упомянуто выше -- провел он несколько месяцев в квартире своего брата. Помещался он, таясь наверху, в мезонине, в трех маленьких комнатках. Познакомился я и с его родственниками; Николай Сергеевич производил впечатление очень дюжинного человека, каким, впрочем, выставлял его и брат, упражнявшийся в остроумии над ним, как и вообще над всеми. По словам его, Николай Сергеевич ровно ничего не понимал в литературе.
-- Поверите ли, -- говорил Тургенев, -- что слово "поэт" для него синоним шута. Недавно Яков Полонский читал у меня свои стихи, по обыкновению глухим голосом и несколько завывая; чрез несколько дней угостил нас чтением Фет; этот, напротив, декламирует восторженно, с увлечением. Я спросил брата, что он думает о том и другом. "Оба хороши, -- отвечал брат серьезно, -- но Фет, пожалуй, еще забавнее, чем Полонский".
Жена Николая Сергеевича, Анна Яковлевна, производила довольно неприятное впечатление; она казалась мне злою женщиной, и одно обстоятельство, о котором упомяну ниже, по-видимому, подтвердило это.
Вообще же родственники Ивана Сергеевича по своему образованию и умственному развитию имели с ним мало общего; он появлялся у них лишь на короткое время, а большею частью сидел у себя в мезонине. В это время он усердно работал и, между прочим, написал "Провинциалку"; так как комедию эту решено было поставить на сцене Малого театра, то нередко посещали его М.С. Щепкин и С.В. Шуйский, -- с этим последним, который долгие годы был связан со мной тесною дружбой, я впервые встретился у Тургенева. Но особенно много читал Тургенев: Монтень не выходил у него из рук, он был в совершенном восторге от этого писателя, увлекавшего его столь же глубоким знанием человеческой натуры, сколько образностью и меткостью своего языка. Симпатично действовал на него и самый характер Монтеня, который в одну из самых бурных исторических эпох, в то время, когда религиозный фанатизм разделил все общество на два проникнутые неистовою враждою лагеря, оставался как бы равнодушным зрителем этого движения и бесстрастно анализировал людские страсти и отношения. Помню, что наряду с другими книгами крайне интересовали его письма Цицерона, которые читал он в немецком переводе; по вечерам сообщал он нам свои впечатления с обычным своим остроумием и блеском. "Я ставлю себя в положение Цицерона, -- говорил он, -- и сознаюсь, что после Фарсальской битвы еще больше, чем он, вилял бы хвостом пред Цезарем; он родился быть литератором, а политика для литератора -- яд".
Жаль, что в последние годы своей жизни Тургенев вдруг усмотрел в себе то, чего никогда у него не было, и явился орудием в руках политической партии.
Счастливое было время, о котором я вспоминаю. И Тургенев всегда останавливался на нем с удовольствием. "Помните ли, -- говорил он мне в своих письмах, -- наши вечера на Остоженке?" Видались мы с ним тогда почти ежедневно, и я имел возможность хорошо изучить его характер, но это был период моего крайнего увлечения Тургеневым, а потому если я и подмечал в нем слабые стороны, то мне было как-то неприятно и даже больно останавливаться на них. А этих слабых сторон было немало. Так, например, я удивлялся, что Иван Сергеевич с особенным удовольствием посвящал не только своих друзей, но и просто хороших знакомых во все подробности родственных своих отношений. Мало ли сколько горечи выносит иногда человек из своей семьи, какие тяжелые воспоминания пробуждают в нем образы близких ему по крови лиц, но я решительно не постигаю, чтобы это могло служить темой для более или менее игривой беседы. А между тем Иван Сергеевич не скупился на рассказы о том, что из нравственной щепетильности следовало бы, кажется, обходить молчанием. И если бы, по крайней мере, эти рассказы были правдивы! Вообще он никогда не довольствовался передачей чего бы то ни было, как оно действительно происходило, а считал необходимым всякий факт возвести в перл создания, изукрасить его, ради эффекта, порядочною примесью вымысла и этим приемом не брезгал, даже изображая портрет своей матери. Недавно в "Вестнике Европы" случилось мне прочесть записки бывшей воспитанницы г-жи Тургеневой, которая, конечно, не польстила ей, но Иван Сергеевич приписывал своей родительнице такие поступки, на какие едва ли она была способна. Он уверял, между прочим, что в бытность его в сороковых годах за границей, когда средства его были крайне истощены, а рассердившаяся мать не давала ему вовсе денег, вдруг получил он из России посылку. Так как посылка не была франкирована, то он уплатил за нее свои последние гроши и -- о ужас! -- что же в ней оказалось: ящик был набит кирпичом. Это будто бы m-me Тургенева прибегла к столь замысловатому средству, чтобы заставить его сделать весьма чувствительный для него расход. Все это выслушивалось, конечно, без возражений, ибо тут не мог вставить словечко даже Сальников {Человек, подававший некоторые надежды, слушавший в Берлине лекции Шеллинга, который очень полюбил его, но потом погрязший в совершенном тунеядстве. Он кончил, как мне рассказывали, тем, что потешал в Москве гостинодворских купцов. }, который нередко, когда Тургенев с обычным блеском и юмором описывал какое-нибудь из своих приключений за границей, прерывал его замечаниями: "Ах, Иван Сергеевич, ведь это происходило при мне и вовсе не так, как вы рассказываете", -- на что сконфуженный Тургенев отвечал: "Охота вам прерывать, уж если все так удачно сложилось в голове".
За матерью следовал отец, за отцом брат, за братом дядя; все они проходили пред слушателями Ивана Сергеевича в далеко не привлекательном виде, каждого из них обрисовывал он с каким-то добродушием, без ожесточения и злобы, как будто это были совершенно посторонние ему лица, и заботился лишь о рельефности красок. Впрочем, он не щадил никого; он мог быть в самых дружеских отношениях с человеком, но это нисколько ему не мешало отпускать на его счет язвительные шутки.
