В Петербурге процветала обширная литература, которая своим содержанием могла бы возбудить зависть в Баркове; Дружинин, Владимир Милютин, Григорович, Некрасов, Лонгинов и др. трудились и порознь и сообща над сочинением целых поэм одна другой грязнее; даже заглавие этих произведений никто не решится упомянуть в печати, -- много было в них остроумного, но вместе с тем грубейшее кощунство и цинизм, превышающий всякую меру. Трудно понять, как люди, переживавшие далеко не веселое время, могли находить развлечение в подобных мерзостях; в оправдание их Тургенев указывал на "Декамерона" Боккачио: в разгар страшной чумы мужчины и изящные женщины стараются забыть о том, что происходит вокруг них, и, собравшись в тесном кружке, забавляют друг друга рассказами достаточно скабрезного содержания, -- а разве, говорил Тургенев, николаевский гнет не был для образованного общества своего рода чумой? Аналогия так натянута, что нельзя, конечно, серьезно останавливаться на ней. Нет, вовсе не так называемая гражданская скорбь, а просто-напросто легкомыслие и нравственная распущенность породили литературу, о которой идет речь. Писал непристойные стихи Пушкин, писал их Лермонтов, но это были грехи их юности, вспышки молодого и искреннего разгула; ничего общего с этим не имели петербургские литераторы описываемого мною времени: хладнокровно, без увлечения, без страсти эти господа, уже далеко не блиставшие юностью, а некоторые из них даже с порядочными лысинами на голове, упражнялись в сочинении картин, которые вызывали смех, но вместе с тем и тошноту.
В кружке Грановского находился человек, очень любивший услаждать себя этою литературой -- В.П. Боткин. Весьма существенные интересы привязывали его к Москве; он не решался на сколько-нибудь продолжительное время покинуть отца, ибо надеялся -- и не обманулся в своих надеждах, -- что ему удастся прибрать к рукам значительную часть родительского состояния, но сердце влекло его к Петербургу. Когда он попадал туда, то уподоблялся рыбе, которой из лохани удалось юркнуть в воду. Сколько раз Тургенев говаривал: "Какое несчастье, что Боткин мне друг; как бы мне хотелось изобразить его, и ручаюсь, что портрет вышел бы верен". Не сомневаюсь в этом. Тургенев отлично изучил Боткина и сумел бы выставить все отличительные свойства его натуры.
Боткин родился в купеческой семье, такой же невежественной и дикой, как все купеческие семьи того времени. Ни отцу, ни матери и в голову не приходило дать ему сколько-нибудь порядочное образование. Обучить его грамоте и арифметике для того, чтобы засадить его за прилавок -- далее этого не простирались их заботы. Но в Боткине рано вспыхнула священная искра; он с жадностью набрасывался на книги, читал все, что ни попадало ему под руку, и почти самоучкой усвоил себе иностранные языки. Это был, конечно, самый привлекательный период в жизни Боткина; несмотря на гонения, испытываемые им дома, он отбился от торговли, ничего не понимал в ней и мало-помалу завоевал себе самостоятельное положение, т. е. на него махнули рукой. С течением лет, однако, Боткин сумел подчинить себе и семью, внес в нее луч света, старик Петр Кононович, отец его, видя, какое почетное положение занял он в обществе, совершенно примирился с ним, а братья и сестры были всецело обязаны Василию Петровичу тем, что и они сделались образованными людьми.
Это была очень даровитая натура. Никто не догадался бы, что этот человек не прошел никакой высшей школы и всем был обязан исключительно самому себе. Все было одинаково доступно ему -- философия, литература и искусство, но только во всем он являлся дилетантом; он не имел основательных сведений и никогда не высказывал оригинальных мыслей, но несомненно, что люди, значительно превосходившие его образованием, находили большое удовольствие в беседе с ним. Боткин обладал в высшей степени искусством схватывать, усваивать чужие знания и идеи и распоряжался ими очень ловко. Дорогою же чертой в нем была его отзывчивость на все общественные и умственные интересы; в этом отношении он, наряду с немногими, представлял замечательное явление среди тогдашнего апатичного общества. Впрочем, в искусстве он был, по общему мнению, знаток, -- страстно любил музыку, живопись и отличался тонким критическим чутьем; не могу судить, в какой мере была заслужена эта репутация, потому что очень мало смыслю в искусстве, да не думаю, чтобы можно было составить об этом понятие по писаниям Боткина, так как писал он очень мало. Всякий литературный труд давался ему нелегко; с самой незначительной по размеру статейкой возился он по целым неделям, ибо усидчивость, напряженная работа надоедали ему. Помню, как долго высиживал он свои "Письма из Испании", хотя злые языки уверяли, будто он бесцеремонно черпал для этой книги (сначала появилась она статьями в "Современнике") из иностранных сочинений. Публика почти вовсе не знала Боткина как литературного критика, но в кружке, к которому он принадлежал, очень ценили его тонкий, хотя несколько капризный вкус, и между прочим Тургенев никогда не упускал случая прочесть Василию Петровичу свою повесть или роман, прежде чем отдать ее в печать.
Я упомянул выше об отзывчивости Боткина, но не следует думать, чтобы он принимал какие бы то ни было интересы слишком горячо к сердцу. Этого не допускал его чудовищный эгоизм, выражавшийся нередко с комическою наивностью. Я убежден даже, что если в молодости он увлекался более, чем бы ему хотелось, то источником этого было опять-таки своего рода сластолюбие: так приятно щекотало его чувство, что из невежественной среды попал он в общество образованных людей, так пленялся он тонким юмором Грановского, блестящим остроумием Герцена, страстными порывами Белинского, что всецело примкнул к их кружку и шел по одному с ними пути. Впоследствии удивлялись перемене, происшедшей в нем, но, в сущности, перемены не было никакой. Боткин всегда оставался верен себе, только обстоятельства изменились, а вместе с тем ослабело влияние на него его друзей, и он дал полную волю чувственным инстинктам, преобладавшим в его натуре. Особенно важное значение имела в его судьбе смерть Белинского, которого он любил, но вместе с тем и боялся; он даже связал себя узами законного брака благодаря Белинскому, убедившему его, что было бы бесчестно пользоваться привязанностью какой-то молоденькой француженки модистки и затем бросить ее на произвол судьбы. Боткин семьянин, Боткин, заботящийся о жене и воспитывающий детей, тот самый Боткин, который природой был предназначен заботиться исключительно о собственной персоне, -- можно ли представить себе что-нибудь нелепее этого! Да он, впрочем, и не выдержал навязанной ему роли. После свадьбы молодые отправились за границу, и, когда пароход прибыл в Штетин, Боткин обратился к своей супруге со словами: "Madame, void vos mailles et voici les miennes, -- separons nous..."* Мадам, вот ваши чемоданы, а вот мои, -- расстанемся... (фр.)
Свободное копирование
