XLIV.
Провинция. -- Ф. А. Бурдин. -- Его предложение ехать в провинцию. -- Личность Бурдина. -- Стотысячное наследство. -- Дружба Бурдина с Островским. -- Карикатура на Бурдина. -- Его самолюбие. -- Экспромпт на него В. С. Курочкина. -- Эпиграмма на Бурдина. -- "Бурдинизм", выражение А. Григорьева.
Будучи пансионером петербургского театрального училища, я начал свою артистическую карьеру с императорского театра. Профессионально-провинциальным же актером никогда не был, но провинцию посещал много раз и выступал гастролером. С первого же года моей службы начались мои "летние экскурсии", имевшие вид не более как развлечения. Даже в восьмилетний антракт своего "отлучения" от казенного театра я никогда не соблазнялся никакими выгодными предложениями и не вступал в список провинциальных артистов, главным образом потому, что мы, обыгравшиеся на столичной большой сцене, следовательно воспитанные на известных традициях, не можем мириться с тем закулисным произволом, который царил и теперь беспощадно царит в обширном кругу провинциального актерства. Этим, разумеется, я порицаю не актеров, а тот склад жизни, те правы, тот ремесленный взгляд на искусство, начало которым положили многочисленные антрепренеры-кулаки, совершенно забывшие, замусорившие и загубившие провинциальный театр, когда-то обещавший занять первенствующее место в деле воспитания и образования "массы".
Первой своей поездкой в провинцию я обязан своему сослуживцу, небезызвестному актеру Александринского театра Федору Алексеевичу Бурдину, который как-то случайно спросил меня на репетиции:
-- Вы, юноша [Бурдин так называл всех молодых людей.], что предполагаете делать летом?
-- Ничего... Вероятно уеду к родным...
-- Рано метать об отдыхе такому молодому и цветущему человеку. Я старше вас, а и то работаю, на сколько хватает сил.
-- От работы не прочь и я, но где ее найти летом?
-- А в провинции-то? Сколько угодно!.. Вот кстати: я задумываю куда-нибудь съездить нынче поиграть. Не хотите ли сделать мне компанию? Время проведете весело, за это я поручусь. А что касается путевых расходов, то они всенепременно окупятся и даже с барышом.
-- Бесконечно рад, -- ответил я Бурдину. -- Я нигде не был, ни о чем не имею понятия, и потому эта поездка соединит в себе приятное с полезным... только...
-- Что "только"? -- быстро подхватил собеседник.
-- У меня слишком мал репертуар. Мне почти нечего играть...
-- Вздор! Будете играть то, что знаете. Нас, "гастролеров",не посмеют стеснить репертуаром. Он будет зависеть вполне от нас.
Тотчас же между нами последовало окончательное решение относительно поездки, которую мы и предприняли весной 1861 года.
Федор Алексеевич Бурдин был один из оригинальнейших представителей закулисного мирка. Некогда бедняк-суфлер при московском театре, впоследствии незначительный актер в провинции, он при самом сомнительном даровании и при недостатке физических средств занимал видное положение в труппе Александринского театра и даже пользовался за кулисами известным авторитетом. Всего этого он добился практическим складом ума, страстью к сцене и, кажется, главным образом своими немалыми материальными средствами, доставшимися ему по наследству после смерти известного богача-откупщика Голенищева. Этот богач оставил Бурдину, который, как говорится, не был ему "ни сватом, ни братом", а просто хорошим знакомым, сто тысяч рублей. В те времена такой капитал был очень солидным. Бурдиву, сразу преобразившемуся в "богача", эти деньги показались неисчерпаемым источником. Он завел знакомство с так называемым "высшим кругом" и завязал тесные отношения с начальством. Устраиваемые им вечера, обеды, а также пристрастие к картам, в короткое время так истощили его карман, что Федор Алексеевич принужден был просить преждевременную пенсию, в которой, конечно, ему не отказали, и существовать только на нее да на жалованье.
Бурдин был очень умен и безусловно практичен, но, разумеется, не в денежном отношении, как это видно из его обращения со стотысячным наследством. Он был практичен в житейском обиходе. Его "обращение" с сослуживцами, начальством, публикой и журналистами было всегда замечательно тактично и так верно замыслу, что все у Федора Алексеевича постоянно выходило "благополучно" и "хорошо". Это был дипломат, но такой, который казался совершенным добряком и не возбуждал ни в ком положительно ничего, наводящего на сомнения. Иначе ничем нельзя объяснить его премьерства на сцене в то время, когда на ней красовались Мартынов, Самойлов, Максимов и др. При них он играл первые роли и получал высший оклад жалованья.
Его же уменью ладить с людьми следует приписать приязнь к нему драматурга A. Н. Островского, который очень жаловал Федора Алексеевича и во все время его службы на императорской сцене отдавал ему все свои пьесы для бенефиса. Такое расположение знаменитого писателя было более чем ценно, в особенности же, если принять в соображение, что Островский поручал Бурдину самые лучшие, выигрышные роли, чем способствовал господству и распространению того мнения среди зрителей, что Бурдин, должно быть, действительно замечательный актер, если самый выдающийся, талантливейший драматург отдает первые роли в своих пьесах ему, а не кому другому, следовательно, все остальные по дарованию несравненно ниже его. Впрочем, не все придерживались такого взгляда, некоторые смотрели на все это по-своему, доказательством чего может послужить одна меткая и колкая карикатура на Бурдина в каком-то сатирическом журнале. В кругу театралов она произвела сенсацию, и долго ею "изводили" Федора Алексеевича.
На карикатуре изображен был Бурдин на кладбище перед вырытой могилой с огромной связкой пьес Островского.
Под карикатурой подпись:
Уж я золото
Хороню,
Хороню,
Двадцать лет его
Хороню,
Хороню.
Когда показали эту карикатуру Бурдину, он пренебрежительно на нее посмотрел и сказал:
-- Совсем не остроумно! Все пьесы Островского пользуются большим успехом, и до сих пор ни одна из них не проваливалась. Мной же Александр Николаевич всегда очень доволен.
Вообще Федор Алексеевич был чрезвычайно себялюбив, и его самолюбию не было границ. Эта слабость и была единственной смешной стороной его характера. Он никогда нигде, даже в присутствии артистов, не стеснялся говорить о своем таланте и о своих заслугах. Это было тем более странно, что почтенный Бурдин пользовался репутациею весьма умного, сдержанного и тактичного человека, принимаемого в лучшем обществе, имевшего литературные связи и ежегодно, во времена своего богатства, ездившего за границу изучать театральное искусство по образцам всемирных знаменитостей. Федор Алексеевич так много о себе всегда говорил, так страстно любил везде и всюду выделяться и хвастать своим талантом, что породил о себе массу забавных анекдотов и эпиграмм.
Одна из последних, принадлежащая перу известного издателя не менее известной "Искры", Василия Степановича Курочкина, имеет целую историю.
Вскоре после смерти незабвенного A. Е. Мартынова, как-то собралась группа артистов и литераторов позавтракать в ресторане Еремеева, помещавшемся против Аничкина дворца на Невском проспекте. Одно время этот ресторан пользовался симпатиями журналистов и актеров, частенько в нем встречавшихся и коротавших время совместно. Завтрак был оживлен и весел, чему, однако, не мало способствовало вино. Курочкин был, что называется, "в ударе", и его остроумным экспромптам не было конца. Когда речь зашла о театре, начали вспоминаться фамилии не присутствовавших на этом завтраке актеров. После какого-то рассказа о Бурдине, Василий Степанович попросил минуту молчания. Все, конечно, смолкли, предвкушая услыхать что-нибудь непременно остроумно-едкое, в чем покойный поэт был неподражаем. Компания не ошиблась. Очень скоро готова была "песенка", которую, по желанию автора, все пели хором.
Слова этой песни таковы:
Хотя Мартынов и угас,
Но мы об этом не жалеем.
Степанов, Яблочкин у нас
И Леонидов с Алексеем [*]
И Пронский, и Максимов, М.[**],
И красота актерам всем
Есть у нас один --
Теодор Бурдин,
Бурдин, Бурдин, Бурдин.
Пусть Газе сам в театр придет
С своей эстетикой немецкой.
Как Леонидов заревет
Иль наскандалит Марковецкий,
Тогда и сам увидит он,
Что значит наш хороший тон.
Ведь у нас один
Теодор Бурдин,
Бурдин, Бурдин, Бурдин.
Имен, кончавшихся на ов,
И без Мартынова не мало:
Зубров, Самойлов, Горбунов
И "Пал Степаныч"[***] для скандала.
Имен, кончавшихся на ин,
Не только Яблочкин -- наш Кин,
Есть еще один
Теодор Бурдин,
Бурдин, Бурдин, Бурдин.
[*] - Алексей Михайлович Максимов.
[**] - В отличие от братьев Максимовых автора Михаила Андреевича ставили на афишах: "М. Максимов".
[***] - Павел Степанович Федоров, начальник репертуара.
После каждого куплета был еще потом приделан припев:
Вот песнь моя
Унылая.
Бурдин, Бурдин. Бурдин!
К концу завтрака явился запоздавший Федор Алексеевич. Его встретили дружным хохотом.
-- Чему это так радуетесь вы? -- спросил он Курочкина, удивленно рассматривая компанию.
-- Да просто так, тесным кружком веселимся, -- отвечал Курочкин.
Когда Бурдин присоединился к компании, кто-то не выдержал и сказал ему:
-- А ведь ты у нас героем завтрака был.
-- Как так?
-- А так, что про тебя песня сочинена, и мы ее хором пели.
-- Какая песня? -- спросил тревожно Бурдин и, угадывая автора в лице Василия Степановича, обратился к, нему с вопросом:
-- Уж это наверно вы про меня чем-нибудь обмолвились?
-- Согрешил! -- чистосердечно покаялся поэт.
-- А уж если вы, -- любезно заметил Федор Алексеевич: -- то я уверен, что непременно очень остроумно. Пожалуйста, скажите эту песню. Она меня интригует.
-- Сказать не могу, -- ответил Курочкин, -- так как она собственность всех здесь присутствующих, а пропеть ее мы можем.
-- Все равно, хоть пропойте...
Курочкин встал в дирижерскую позу, и хор грянул песню.
К общему удивлению, Бурдин не только не обиделся, а наоборот -- остался этой песенкой очень доволен и, в пылу восторга, потребовал полдюжины шампанского.
Много позже Федор Алексеевич удостоился более злой эпиграммы, написанной кем-то из "своих" по поводу возобновленной им в свой воскресный бенефис мелодрамы "Парижские нищие". Он долго и упорно упрашивал дирекцию дать ему бенефис в праздничный день. Напрасно указывали ему на беспримерность праздничного бенефиса, он стоял на своем и, в конце концов, достиг того, разумеется, благодаря своим хорошим отношениям к влиятельным лицам, что его просьба была уважена, и бенефис состоялся в воскресенье.
Как только вышла его бенефисная афиша, за кулисами циркулировала такая эпиграмма:
Лабазника спросил какой-то мещанин:
-- Никак, брат, не пойму, зачем это Бурдин
В свой бенефис на представленье
Поставил "нищих" в воскресенье?
-- Какой же ты простак, -- в ответ сказал лабазник, --
Ведь нищие всегда сбирают больше в праздник.
Бурдин слыл за необыкновенного счастливца. Стотысячное наследство от постороннего человека, дружба с Островским, отдававшим ему свои пьесы для первого представления, приятельские отношения с власть имущими персонами, праздничные бенефисы и проч., и проч., и проч., все это было довольно резонным основанием для укоренения такого мнения.
Покойный критик Апполон Григорьев, несмотря на свои приятельские отношения к Бурдину, беспощадно громил его в своих статьях и, в конце концов, дошел до того, что все не нравящееся ему называл "бурдинизмом". Это меткое слово попало в число общеупотребительных выражений и долго держалось как за кулисами, так и в публике, выражая собою насмешливое отрицание.
Свободное копирование
