Обмен писем продолжался некоторое время; затем Захер-Мазох стал так настойчиво просить свою корреспондентку о личном знакомстве, что ей оставалось или прервать переписку, или назначить свидание.
Разрыв не улыбался ей; мне кажется, что она уже пошла в роль, и ей льстило видеть Захер-Мазоха увлеченным ею, хотя бы только в письмах. Это был сезон маскарадов, с помощью чего она и думала вывернуться и из затруднительного положения. Она очень часто не встречалась с Захер-Мазохом, но ей ни разу не приходилось говорить с ним.
Закутанная в домино, скрадывавшее ее необыкновенно полную фигуру -- впрочем, она знала, что он любил полных женщин, -- и оставлявшее открытыми только глаза, руки и ноги, которые у нее были все еще очень хороши, она должна была понравиться человеку, отепленному страстью.
План был очень ловко задуман, и она с увлечением приготовлялась к его выполнению. Приключение тем более занимало ее, так как Бертольд сообщил ей, что Захер-Мазох рассказал ему о своей переписке с "русской княгиней", остроумнейшей из женщин, которую он когда-либо встречал; он привел ему несколько выдержек из писем, которые восхитили его не менее, чем его друга Захер-Мазоха. Я уже говорила, что г-жа Фришауер была тщеславна. Своими сыновьями она гордилась даже, кажется, больше, чем собой; ей очень польстило, что Бертольд был в состоянии судить так верно об уме своей матери. Но в то время, когда обрадованная успехом своей интриги, она уже предвкушала удовольствие от встречи с Захер-Мазохом на ближайшем балу, роковой случай разбил все ее радужные проекты.
Захер-Мазох дал прочесть своему наперснику Бертольду одно из писем его "русской княгини", и тот узнал почерк матери.
Страшно бурная сцена произошла между матерью и сыном. Г-жа Фришауер отрицала все, до самой очевидности. Но Бертольд не поверил и запретил ей написать хотя бы строчку Захер-Мазоху под угрозой вызвать скандал в семействе.
Для г-жи Фришауер это, само собой разумеется означало конец интриги, но ей хотелось во что бы то ни стало вернуть свои письма. Но как это сделать? Это ее очень расстроило. Только я одна, знавшая всю историю, могла помочь ей. Она просила меня написать Захер-Мазоху, что благодаря чьей-то нескромности она ради семьи поставлена в невозможность продолжать переписку и просит меня, своего друга, передать ему просьбу считать дело поконченным и вернуть ей ее письма в обмен на его. Я составила письмо в этом духе, и г-жа Фришауер отправила его. Она подписывала свои письма "Ванда Дунаева" -- именем героини "Венеры в мехах", и Захер-Мазох должен был отвечать на это имя.
На другой день г-жа Фришауер принесла ответ Захер-Мазох согласился вернуть письма, но только лично ее "другу". Новое затруднение.
Г-жа Фришауер попросила тогда меня назначить Захер-Мазоху свидание с целью обменяться письмами.
С тех пор, как я убедилась, что г-жа Фришауер судила о Захер-Мазохе вернее меня, я уже гораздо меньше интересовалась им. К тому же вся эта история не касалась меня. Я старалась дать ей это понять, а также и то, чтобы она не ждала моего личного вмешательства в эту историю. Она стала только еще настойчивей и старалась обильною речью убедить не оставлять ее в этом положении, так как Захер-Мазох отличался искренностью и у нее могли быть серьезные недоразумения с семьей, от которой она зависела, если та узнает, и наконец у нее не было никогда другого, кому она могла довериться; с другой стороны, я не рискую ничем, так как Захер-Мазоху я совсем неизвестна, и никто не узнает об этом свидании.
Все эти доводы не имели для меня никакой убедительности. Зачем, будучи несвободной и ответственной за последствия, она так легкомысленно впуталась в переписку, которая неизбежно должна была иметь какое-нибудь продолжение, а если и нет, то во всяком случае могла скомпрометировать ее? Но я, однако, не могла сказать ей, что если свидание с Захер-Мазохом и не угрожало мне ничем, так как ни "свет" не существовал ни меня, ни я для "света", то такого рода шаг был противен моим взглядам и чувствам и унизил бы меня и собственных глазах, что вся эта история была для меня не только безразличной, но и надоедливой, и что жертва, которой она от меня требовала, не соответствовала нашей взаимной дружбе. Так как я молчала, она подумала, что я согласилась, и стала еще настойчивей. В конце концов она сказала, что ее отец, восьмидесятилетний старик, отличается такой строгой нравственностью, что в случае скандала мог бы умереть от горя.
Все это, а также и желание покончить с этим вопросом, заставило меня исполнить ее просьбу.
