В мае генерал Новицкий находился в Петербурге. Незадолго перед тем у нас с ним произошло большое столкновение. Я уже говорил, что с первых же дней моего пребывания в Киеве генерал Новицкий невзлюбил меня. Он видел во мне то новое начало в корпусе жандармов, что пришло на смену жандармским ветеранам, хотя и много послужившим государству, но устаревшим. Он органически не мог мириться с этим, и началась борьба. С первых же дней генерал старался подчинить меня себе, но это у него не вышло. По инструкции я был совершенно самостоятелен в деловом отношении. При первом же случае моей поездки к Драгомирову с докладом, генерал сказал мне, что мы поедем вместе. Пришлось согласиться. Поехали мы вместе и вместе вошли в кабинет генерал-губернатора. Драгомиров попросил нас сесть и, обратившись к генералу, просил его доложить, что есть у него. Тот доложил. Помолчав немного, хитрый Драгомиров спросил, нет ли еще чего, и когда услышал, что нет, встал и, обращаясь к генералу Новицкому, сказал: "Благодарю вас, ваше превосходительство, я вас больше задерживать не буду". Генералу пришлось откланяться и уйти, я же остался в кабинете генерал-губернатора. Это и много других мелочей делали все более и более наши отношения натянутыми. Чувствовалось, что это ненормальное положение должно чем-нибудь разрешиться. Скоро подошел и повод.
Закончив как-то розыск большой группы эсеров, я послал генералу доклад, которым, ссылаясь на параграф инструкции, просил генерала о производстве обысков и арестов. Генерал пришел в ярость: "Как он, мальчишка, смеет учить меня, что я должен делать!"
Он приказал вызвать меня в управление. Явившись, я застал генерала торжественно заседавшим за громадным столом и окруженным всеми офицерами управления и товарищами прокурора. Парад был специально приготовлен для меня.
Едва я успел поклониться, как генерал, держа в руках мой доклад, начал кричать:
-- Какое право имеете вы, ротмистр, отдавать мне подобные распоряжения! Как смеете вы писать мне подобные предписания!
Взяв себя в руки, я ответил:
-- Вашему превосходительству я предписаний не давал. Я только просил вас, согласно утвержденной министром инструкции, о производстве обысков и арестов по законченному мною розыску.
Генерал совершенно вышел из себя и, ударив кулаком по столу, еще громче закричал:
-- Вы -- ротмистр и просить меня об этом не имеете права. Я вам докажу, ротмистр, докажу; я...
Тогда уж я, перебив генерала, резко, но спокойно отчеканил ему:
-- Просить ваше превосходительство имею полное право о чем угодно -- и в данном случае я должен это сделать и сделал. А как ваше превосходительство отнесетесь к моей просьбе, это дело ваше!
Сказав это, я повернулся круто кругом по-военному вышел из комнаты и уехал в отделение. Дома я тотчас телеграфировал о происшедшем в Петербург, прося перевести меня куда-либо в другое место в виду невозможности совместной службы с генералом Новицким. Не успел я окончить телеграммы, как ко мне приехал бывший свидетелем всего происшедшего товарищ прокурора палаты Корсак, друживший с генералом. Он обнял меня, выразил мне сочувствие по поводу случившегося, выразил удивление моей выдержанности на резкости генерала, старался успокоить меня и как-нибудь уладить происшедшее недоразумение. Я ответил ему, что работать в подобной обстановке я не могу, что не я утверждал инструкцию, не я назначал себя в Киев. Я подчиняюсь генералу в дисциплинарном отношении, но по делу я самостоятелен и останусь таковым. Мне надоели эти постоянные уколы, интриги. Вся вина моя в том, что я слишком молод по сравнению с генералом. Очевидно, вместе мы служить не можем; так пусть же разберется начальство, кто прав, кто виноват, кто нужен, а кто нет!
Через несколько дней генерал Новицкий был вызван в Петербург. Плеве предложил ему быть членом совета министра внутренних дел, но он отказался и подал в отставку. Так кончилась борьба нового течения со старым в среде жандармерии у нас, в Киеве. В других местах она такого обостренного характера не носила. Старики ворчали, но уступали позиции молодежи.
По возвращении генерала в Киев, я, согласно устава, представился ему по случаю получения высочайшей награды, надев впервые официально густые штаб-офицерские эполеты.
Генерал жестоко отомстил Плеве за свой уход в своих записках, изданных эсерами еще при царском режиме, если только записки действительно писаны им. Он обвинил Плеве в попустительстве убийству уфимского губернатора Богдановича из-за соперничества на романической почве. То была клевета, не имевшая, конечно, никакого основания. Но оппозиционная печать, конечно, подхватила и эту сплетню; в борьбе с правительством все средства считались позволительными. Наклеветал в тех записках Новицкий и на меня.
Свободное копирование
