Перехожу к воспоминаниям о студенчестве. Филологов было мало -- на всем факультете едва ли больше 30 человек. Все они, сколько помню, занимались более или менее аккуратно и усердно -- в чаянии близкой педагогической карьеры. Некоторые из них обнаруживали серьезные научные интересы, избирая ту или другую специальность. В свой черед они и выдвинулись на избранном поприще, как дельные и знающие преподаватели. Из них укажу на Цветкова (скончавшегося в самом начале своей педагогической деятельности), на Ястребова, на Борзаковского, Шрамкова и -- в частности -- на Басилова, о котором мельком я упомянул выше, рассказывая о профессоре Бруне.
Гавриил Николаевич Басилов (ныне покойный) был мой ближайший товарищ и друг. Одно время мы даже жили с ним в одной комнате, делясь мыслями, интересами, юношескими увлечениями. Он принадлежал к тому типу, к которому я всегда чувствовал душевную симпатию. Он родился в семье деревенского дьякона, или дьячка, провел детство на вольном воздухе, потом учился в семинарии, откуда и перешел в университет. Он был на историческом отделении и занимался весьма серьезно, интересуясь преимущественно всеобщей историей. На него обратили внимание, и он, если бы пожелал, мог быть оставлен при университете для приготовления к кафедре. Но он имел несомненное педагогическое призвание, а кроме того, человек живой и любящий жизнь, он спешил поскорее перейти от "годов учения" к действительной жизни; он был из числа тех, к которым применимо изречение: "И жить торопится, и чувствовать спешит". Он был очень влюбчив, и редкий год проходил у него без романа, более или менее захватывающего.
Нравился он мне прежде всего тем, что был на редкость умен, даровит и жизнерадостен. Все выходило у него как-то бодро, живо, весело, споро -- и студенческие занятия, и разные "похождения", и юная любовь, и интерес к идеям времени. Его отношение к этим последним мне особливо нравилось: оно было чуждо всякого увлечения, романтизма, одержимости и декламации. По самой натуре своей это был демократ, либерал, прогрессист, но налагать на себя "схиму" и жить "по программе" он органически не мог. Он брал жизнь, как она есть, и не претендовал на роль "реформатора", революционера, партийного деятеля. Он был, в лучшем смысле слова, человек внепартийный и прежде всего добрый, гуманный и благородный. Мы сошлись сразу, и у нас быстро установились простые и искренние отношения.
Рассказывая о своем детстве, он говорил, что жил тогда жизнью обыкновенного деревенского мальчишки и, между прочим, исполнял обязанность сельского пастуха: "Я (говаривал он) был, по Гомеру, "пастырем стад непорочных", и недурным пастырем..." В семинарии, по-видимому, он учился усердно и отлично. Он вынес оттуда довольно отчетливое знание греческого и латинского и, кроме того, настоящую жажду усвоить новые языки, прежде всего французский и немецкий,-- и преуспел настолько, что впоследствии, кроме истории, преподавал в гимназиях французский язык -- и не без успеха. У Ф. И. Успенского он усердно занимался средними веками и отчасти историей Византии и написал, по источникам и пользуясь немецкой ученой литературой, хорошую студенческую работу о Константине Великом.
Живя вместе с ним, и я заинтересовался этим сюжетом и, отвлекаясь от Боппа и Шлейхера, заглядывал вслед за ним в соответственные немецкие книжки, рекомендованные Ф. И. Успенским. Я старался поддерживать в нем научные интересы и склонял к тому, чтобы он остался при университете и готовился к кафедре. Но он спешил жить,-- взять место, каникулами съездить в Петербург, в Париж -- повидать свет (что и сделал), потом лишний раз влюбиться и наконец жениться, что также, не откладывая, исполнил и -- закружился в житье-бытье провинциального педагога. Мы встречались и позже, по окончании курса в Петербурге, потом в Одессе во время моей приват-доцентуры, изредка переписывались. Я храню лучшие воспоминания о нем.
Студент-славист Цветков, курсом моложе меня, привлекал все мои симпатии умом, большим здравым смыслом, воспитанностью и уравновешенностью души. Мы очень сошлись и иногда к экзамену готовились вместе. Припоминаю один смехотворный случай. Профессор русской истории М. П. Смирнов по поручению факультета читал из года в год курс истории Пруссии, который почему-то был обязателен не только для историков, но и для нас, славистов. Я совсем не интересовался этим предметом, на лекции не ходил и кое-как подготовлялся к экзаменам по плохим студенческим записям, которыми нас, славистов, снабжали историки. На последнем курсе, сдав ряд экзаменов, я с великим неудовольствием принялся за историю Пруссии,-- это был уже последний искус. Тот же экзамен предстоял и Цветкову. Мы достали пресловутые "записки" и приступили к "зубрению". Но дело подвигалось туго. Мы были переутомлены предыдущими экзаменами и то и дело отвлекались от зубрения разговорами, шутками, сочинением стишков-пародий, наконец, закуской и выпивкой. В запасе оставалось еще два дня. Мы успели ознакомиться с содержанием курса, говоря по совести, не более, как на единицу. Вижу я, что дело плохо, и, осененный неожиданной мыслью, говорю Цветкову: "Знаете что? нам осталось еще два дня, а между тем завтра у профессора Смирнова экзамен для историков по курсу русской истории. Все равно, завтра и послезавтра мы будем знать по истории Пруссии немножко больше, чем знаем сейчас, этак на единицу с плюсом. Так пойдем на экзамен завтра,-- заявим, что мы уже приготовились, и попросим проэкзаменовать нас".-- "Вы с ума сошли,-- закричал Цветков,-- мы ведь ровно ничего не знаем, а тут все-таки у нас в запасе два дня..." Но я настаивал и уговорил товарища рискнуть, рассчитывая на снисходительность профессора к студентам-неисторикам, что я знал по опыту прошлых лет. Пошли, заявили, что, мол, уже готовы к экзамену. Профессор согласился на нашу просьбу, сказав только: "Вот подождите, я проэкзаменую сперва своих, а потом будет ваша очередь". Ждем, трепетно перелистывая записки. Наконец роковой момент наступил. Изо всего курса, билетов двадцать, было два вопроса, которые мы действительно знали: билет No 1, вступление в курс, и билет No последний, заключение курса. Вызывают Цветкова,-- он вынимает билет No 1, с торжествующей улыбкой смотрит на меня, сияет и бойко отвечает на пять. Моя очередь... Как-то я вывернусь? Подхожу к столу, беру билет -- оказывается No 20 (последний). Бойко отвечаю на пять. Весело и шумно "спрыснули" мы эту удачу где-то за городом в дружной компании товарищей...
Свободное копирование
