Ранней весною - 3

Собравшись с мыслями и довольный тем, что, в сущности, я дешево отделался, направляюсь к полустанку, мигающему вдали желтыми язычками огней. С этого момента я твердо решаю итти пешком.

В этом году весна ранняя. Стоит середина марта, а земля уже совсем высохла от зимней влаги, и можно ходить по сухим тропинкам.

Печальнее всего то, что и мои сбережения — около двух рублей — тоже остались в мешочке, и я не знаю, как я пойду дальше и кто мне поможет. Маленький полустанок состоит всего из двух комнат.

В одной помещается телеграф, в другой — комната для пассажиров и касса. Две лампочки бедно освещают здание. Вхожу в вокзал и натыкаюсь на сторожа.

— Тебе куда? — спрашивает он, глядя на меня подслеповатыми мигающими глазами.

Предо мною стоит небольшого роста сутулый человек с длинной узкой бородой и больными красноватыми глазами. В руке у него фонарь.

— Хочу здесь побыть до утра… Можно?

— Нет, нельзя. Никак невозможно. А ты откеля?

— Из Вильны.

— Вон оно откуда тебя принесло!.. А по какой надобности приехал?

Сторож поднимает фонарь и шарит по моему лицу.

— Я не сюда приехал, а еду в Москву, — отвечаю я.

— В Москву? А по какой — надобности?

— К сестре еду.

— Ну ладно, полежи вон там на скамейке. Скоро, чай, светать начнет, а там и поезд придет. Купишь билет и поезжай с богом.

Он уходит. Я ложусь на указанное место, но уснуть не могу. Я не знаю, где нахожусь, и не имею понятия о том, каким путем мне надо итти, чтобы добраться до Москвы. Но все же перед рассветам сон осиливает меня.

Просыпаюсь от удара колокола, извещающего о прибытии товарного поезда.

Вскакиваю, протираю глаза, выхожу на платформу и встречаю старого еврея с седой бородой в длинном черном капоте, а рядом с ним — юношу с большими выпученными глазами и широким полногубым ртом. Я подхожу и спрашиваю — когда придет поезд на Москву.

— А тебе на что? — интересуется старик.

— Мне нужно в Москву, там живет моя сестра…

— В Москве живет твоя сестра? — перебивает старик. — А право жительства? И кто тебя туда пустит?

Я смущен я не знаю, что ему ответить. Наступает молчание. Мы продолжаем двигаться по деревянной платформе.

Только теперь, когда солнце поднялось над синим полукругом необозримого леса, я замечаю пустынные обглоданные пространства.

Тощая трава растет кустиками, и убогие маленькие жилища, раскинутые вокруг, говорят о бедности местного населения.

— Я y вас хочу спросить, — прерываю я молчание, — не знаете ли вы, где дорога на Москву? Я хочу пешком итти…

— Ну, а если я тебе скажу, так что? Ты пойдешь в Москву? Восемьсот верст хочешь пройти? Так ты ведь придешь туда седым стариком!

Мой собеседник тихо смеется. Растягивается в улыбку большой рот и у юноши, идущего с ним.

— А как же иначе? — говорю я. — У меня нет денег. Я все потерял в поезде, а без билета мне не добраться.

Еврей зорко вглядывается в меня острыми глазами, а затем подробно расспрашивает, откуда я иду, чей я сын и кто моя сестра.

Я подробно рассказываю ему все происшедшее со времени моего прибытия в Свенцяны, умалчивая о том, как меня на родину привели по этапу и что моя сестра переменила свое имя.

Старик проникается ко мне сочувствием. Я об этом догадываюсь по выражению его лица и по участливому вздоху.

— Да, — говорит он, — трудно теперь живется евреям в России! Добраться до такого большого города тебе — мальчику — будет не легко. Есть одна возможность, но для этого ты должен будешь пройти дo нашего местечка. Оно недалеко, в четырех верстах отсюда, за тем лесом…

— А как же туда дойти?

— Сейчас объясню. Когда приедешь в местечко, ты спросишь, где живет Меер Вишневич. Скажешь ему, что я, его отец, тебя к нему направил. Мы на днях будем отправлять в Москву через Минск поезд, нагруженный шпалами. Вот с этим поездом он сможет тебя устроить. Там, в трех верстах от этого местечка, будет станция, где грузят шпалы.

Я не знаю, как и благодарить старика. Я все время повторяю: «благодарю вас, благодарю вас!» — и низко кланяюсь ему.

Иду мягкой широкой тропой по указанному направлению и не отвожу глаз от синего полукольца соснового бора. Солнце поднялось до зенита, и мне становится жарко. Я снимаю тяжелое длинное пальто, купленное отцом, и несу его на плече. Кругом безлюдно, пустынно. За все время встретились только две крестьянки с лукошками, наполненными яйцами, и больше никого. Обхожу край леса, и предо мною — очертания местечка с церковным крестом, сверкающим на солнце.

Дорога идет к низине.

Впереди виднеется маленький домишко, куда я и направляюсь.

Перед домиком старуха, загоняющая в хлев корову.

Подхожу и спрашиваю, могу ли я немного здесь отдохнуть и как мне ближе пройти к местечку, уже видному с пригорка, где мы стоим.

Старуха обстоятельно объясняет мне, что ближе всего итти напрямик, но здесь опасно — можно попасть в болото, а лучше итти кругом, то есть сделать еще лишних две версты.

— Ты посиди, хлопчик; апосля и пойдешь.

Сажусь на завалинку и решаю вопрос, куда мне итти- кругом или напрямик.

— Видишь, — говорит крестьянка, — тут надо прямо итти, никуда не поворачивать, а то, гляди, как бы болото не засосало… По этой тропинке ты быстренько дойдешь…

Оглядываю темно-серую полосу зеленеющего поля, усыпанного желтыми цветочками, и решаю итти напрямик. Для меня, чужака, слово «засасывает» не играет никакой роли, но зато ведь как близко…

Меня очень мучает голод. Со вчерашнего полдня я ничего не ел. Но как сказать, что я хочу есть! Стыдно быть попрошайкой.

Однако крестьянка или догадывается, или, может быть, в этой местности существует обычай, но она меня спрашивает:

— Исть хочешь?

— Да, — говорю я, — хочу.

— Ну, так взойди в хату и покушай на здоровье.

Сижу за длинным столом и с жадностью уписываю вкусный ржаной хлеб с простоквашей. Чувствую большую благодарность к этой простой женщине и думаю: почему бедные всегда узнают голодного?..

Незаметно уходит время, и когда я, поблагодарив хозяйку, направляюсь вниз по тропинке, ведущей к местечку, солнце уже далеко уходит к западу.

Иду и чувствую, как мягко пружинит под моими ногами земля.

Вот начались кочки. Становлюсь на одну яи них, перепрыгиваю на другую, слежу за тем, чтобы не сойти с тропинки, и осторожно продолжаю свой путь. И вдруг под моей ногой проваливается кочка. Я быстро становлюсь на следующую и та проваливается. Тогда я мгновенно оборачиваюсь назад и хочу итти обратно, но левая нога уходит почти по колено в холодную жижу.

Стараюсь выдернуть ее, и тогда уходит и вторая нога, и я чувствую, как постепенно погружаюсь в ледяное болото.

С каждой минутой глубже ухожу в этот кисель. Начинаю звать на помощь в надежде, что меня услышит старуха, оставшаяся в избе.

Сознаю, как велика опасность. Я уже увязаю выше колена; что-то крепкое и скользкое обматывает мои ноги и с силой тянет вниз.

Вот уже я по пояс в болоте. Садится солнце, справа и слева подымается зеленоватый дымок влажного дыхания болотного поля, и нигде ни души. Я кричу изо всей мочи, и голос мой бесполезно катится по кочкам и замирает в клубах тяжелых испарений. Мне становится тяжело дышать, я уже ушел по грудь. Во мне стынет кровь. Холодный пот катится с лица. Я распластываю руки в надежде удержать свое тело, но я тяжелею и тону в холодной бездне. Вот уже руки мои поравнялись с ближайшей кочкой. Я судорожно схватываю ee, делаю последние усилия, чтобы подняться, но кочка вместе с моими руками уходит вниз.

И вот в этот момент, когда я теряю уже последнюю надежду, когда засасывает меня всего, когда плечи уходят в омерзительное болото, — я вижу небольшую группу людей, приближающихся ко мне.

По инструментальным ящикам за спинами идущих я догадываюсь, что это плотники. Они останавливаются в пяти шагах от меня, а дальше итти боятся. Один из них, с красной бородой и в большой меховой шапке, снимает накрученную вокруг пояса веревку и кричит мне:

— Сейчас я брошу тебе узел, хватай ртом!

И действительно, я вижу, как извивается в воздухе веревка и узел попадает мне под подбородок. Я делаю последнее усилие, наклоняю голову, хватаю узел в рот и зажимаю зубами. Плотники, взяв конец веревки, медленно тянут меня вверх. Что есть силы сжимаю зубы и чувствую, как плечи мои уже освобождаются. Вот я уже могу свободно вздохнуть… А затем теряю сознание и прихожу в себя, лежа на земле возле избы, где меня так гостеприимно встретила хозяйка.

С трудом поднимаются веки. «Наверное, болото коснулось и глаз моих», думаю я. Подле меня суетится крестьянка, давеча накормившая меня, и все охает и вздыхает.

— Ах, боже ж мий… боже ж мий… Видный хлопче… Говорила ж я…

Плотники — мои спасители, убедившись, что я жив, уходят.

Вскоре из местечка, несмотря на вечерний час, прибегают подростки мальчишки и девчонки, смуглолицые, черноглазые, окружают избушку со всех сторон и голосят на еврейском языке:

— Что ж теперь будет?

— Как он тут будет жить?

— А он не умрет?

— Если умрет, то его похоронят на еврейском кладбище.

Прислушиваюсь к гомону ребят, и мне взаправду становится страшно. Меня сильно начинает трепать лихорадка. Старуха говорит мне, что она затопила баню и что меня нужно будет хорошенько попарить.

Приходит старик-еврей из местечка, откуда я должен через несколько дней отправиться с лесом в Москву. У него озабоченное лицо, и меня он, видимо, очень жалеет.

Из рассказа крестьянки я узнаю, что на мне было так много грязи, что четверо плотников с трудом принесли меня к избе.

— Треба буде почистить да постирать, а то в такой грязи хлопчику нельзя буде ихать, — говорит крестьянка.

Старик-еврей соглашается с ней, но вместе с тем, наклонившись ко мне, шепчет:

— Завтра пятница, тебе же нужно будет где-нибудь «держать» субботу…

Молчу, не знаю, что ему сказать.

С каждой минутой усиливается лихорадка. Становится больно глазам, я их закрываю. Проходит время. Уже совсем темнеет.

Посторонние уходят, и со мною остается только хозяйка избы.

Поздно вечером она ведет меня в баню, раздевает догола и, поддав пару, в сильной жаре принимается мыть мое трясущееся от озноба тело. Не знаю сколько времени продолжается эта операция, но, когда прихожу в себя, вижу комнату, широкую скамью, стол и в красном углу иконы, с закопченными разбитыми стеклами киот.

Мне хорошо, перестало лихорадить, лежу, укрытый тулупом. Старуха подает мне стакан, наполненный зеленой жидкостью, и говорит:

— На, выпей, хлопче, и николи хворобы не будешь знаты.

Не могу отказать доброй женщине и пью неведомую мне настойку с большим омерзением. Такой горечи, такой гадости мне никогда не приходилось пить. Зато на другой день я просыпаюсь совершенно здоровым, бодрым, с твердым намерением снова пуститься в дорогу, но уже иным путем.