Наконец судно наше причалило к городу, еще местами дымившемуся. Это была громадная черная площадь с торчавшими кое-где изразцовыми печами. Из нашей квартиры, как нам рассказывал бывший на берегу кучер Николая Васильевича, был наложен целый воз мебели, но лошадь не двинулась с места, и потому ее выпрягли, привязали во дворе, а кучер с мальчиком свезли воз на берег и оставили там. Когда кучер вернулся за лошадью, то увидел весь дом в пламени, и спасти ее было уже невозможно; оставленные на берегу вещи тоже воспламенились от искры и сгорели! Пожар этот был чем-то ужасным. Поднявшийся страшный ветер разносил горящие головни на далекие расстояния, и дома мгновенно вспыхивали. В одной улице не успели спастись даже пожарные и все погибли в пламени вместе с трубой. Жители целыми толпами бежали к реке Самаре и стремительно погружались в нее, спасаясь от огня. Несчастным и там не всегда приходилось укрыться. Вдоль берега реки тянулись настроенные хлебные амбары, которые не замедлили загореться, и пламя быстро перешло на суда, не успевшие заблаговременно выбраться в Волгу; к несчастью, все почти суда были нагружены смолою, которая ярко горела и превратила реку в настоящий ад. Пожар пощадил одну только часть города: расположенный на его пути сад поставил ему непреодолимую преграду и защитил собою постройки.
На первое время нас приютил начальник Николая Васильевича, снабдив нас комнатою, хотя и без меблировки, но мы и этому были рады. Впрочем, Николаю Васильевичу приходилось плохо; его сильно трепала лихорадка, которую он получил еще в Москве.
В Самаре лихорадка усилилась, и Николай Васильевич, благодаря отсутствию в квартире какой бы то ни было мебели, принужден был устроиться на полу, подостлав под себя одну шинель. С ним скоро сделался сильный жар, и он впал в беспамятство. Единственным нашим знакомым, принявшим живое участие в Николае Васильевиче, был Пекарский, который привез доктора Гамбурцева и посодействовал к приисканию квартиры с мебелью, куда мы не замедлили перебраться. Лихорадка страшно подкосила здоровье Николая Васильевича и долго была памятна ему.
Из всех вещей, уцелевших после пожара, каким-то чудом сохранился мой рояль Гирта; его, перед отъездом за мною, Николай Васильевич дал аптекарю; скрипку же и корнет-а-пистон он передал Пекарскому. Аккуратный немец-аптекарь позаботился спасти чужую вещь, бросив всю аптеку; он с своими помощниками вытащил рояль --и только! Скрипка и корнет, разумеется, сгорели у Пекарского.
Прежде всего я познакомилась с Пекарским, прежним сожителем Николая Васильевича. Петр Петрович Пекарский, впоследствии академик, был, должно быть, ровесником Шелгунова и совсем молодым, высоким, красивым блондином. В пустую комнату, куда мы поселились, в первый же день перенесли рояль, и Пекарский был очень доволен, что жена его приятеля могла чем-нибудь отличиться в уездном обществе.
Через улицу напротив нас жил начальник Пекарского, и Петр Петрович просил меня в известный час сыграть что-нибудь блестящее. Вечером Пекарский пришел сияющий, рассказывая, что эффект, произведенный венгерским маршем-Листа, был именно такой, какой он желал произвести.
- Дома в Самаре стали расти как грибы, тем более что в воздухе носился смутный слух о переименовании Самары из уездного города в губернский. Переехав на квартиру с хозяйской мебелью, мы отправились с визитами к местным дамам. От этих визитов у меня особенно сохранилась в памяти только одна дама, которая заставила нас ждать минут десять в гостиной и затем вышла в ярко-синем, шелковом платье, из-под которого внизу виднелся предательский серый ситцевый капот.
Денег у нас было так мало, что мы должны были соблюдать экономию во всем, но это нисколько не мешало нам веселиться и выезжать, тем более что о нарядах моих заботилась моя мать и мне ни разу не пришлось отказаться от выезда за неимением туалетов. Характер нарядов в то время был далеко не такой разорительный, как нынче. Платья из муслин-вапера с приколотым на голову, цветком было безусловно достаточно для молодой дамы, не говоря уже о девицах. Хотя в то же время жены помещиков рядились там страшно, соперничая друг перед другом. Даже тогда мне это казалось ужасно глупым, и, глядя на какую-нибудь даму в сотенных кружевных оборках, подобранных бриллиантовыми цветами, я нисколько не завидовала и в своем простеньком платье веселилась от души. Никакие благотворительные концерты и спектакли не обходились без нас с Николаем Васильевичем. Одна из парадных дам города, отправлявшая в Петербург стирать белье, взяв свою падчерицу из института, конечно, страстно пожелала сбыть ее с рук. Окинув взором общество, она усмотрела маленькую квартиру лесного ревизора как ежедневный притон всей местной молодежи. Молодежь собиралась, рассуждала, спорила, кричала, горячилась и, закусив самым скромным куском, расходилась. Парадная дама, имевшая терпение по три, по четыре раза в день менять туалеты, приехала ко мне, увезла к себе и являлась ежедневно или для того, чтобы покататься, или для того, чтобы пригласить к себе. Расчет был верен. Вместе с нами являлась вся компания, и дочь в тот же год вышла замуж за одного из наших habitué {завсегдатаев.}.
Мы с Николаем Васильевичем остались прежними идеалистами: выходили из своих комнат вполне одетыми и продолжали говорить друг другу вы. В уезд Николай Васильевич никогда не ездил без меня, и единственный раз, когда ему пришлось ехать на следствие, он писал мне ежедневно.
До нашей женитьбы мы оба постоянно читали, но, живя в Самаре, я не помню, чтобы у нас в квартире водились какие-нибудь книги. Когда Николай Васильевич уезжал в управление, я садилась за рояль и играла, а затем уезжала в небольшой деревянный дом, где в мезонине жил старенький-старенький старичок на пенсии вместе с своей женой и двумя дочерьми. Я ездила к ним почти каждый день, и старуха учила меня искусству перешивать платья и шить новые. Все мои легкие платья были сшиты мною в небольшой комнатке мезонина. А в то время как мы работали, старшая дочь Ворониных читала нам вслух журналы. В какой восторг мы приходили от Теккерея! А к Диккенсу я тогда почувствовала такое боготворение? что именами из его романов называла всех животных, которых заводила.
Летом мы очень много ездили с Николаем Васильевичем в том самом тарантасе, в котором приехали из Петербурга. Не могу сказать, чтобы поездки по киргизским степям казались мне привлекательными. Зной обыкновенно утомлял Николая Васильевича так, что он лежал в тарантасе плашмя, а я постоянно высовывалась и смотрела: скоро ли станция? Долго не могла я поверить в миражи и всегда с восторгом кричала: "А вот и пруд!.. а вот и деревня!" Но затем вид незаметно колебался и принимал несколько другую форму, а я в душе негодовала на зной и на степь.
