Учение - 1

УЧЕНИЕ[1]

Итак, в чем сущность учения Л. Н. Толстого, что такое „толстовство"?

Толстовство есть своеобразный, чрезвычайно редко в наши дни встречаемый взгляд на жизнь, в основе которого лежат практические, то есть действенные:

 — Убеждение (вера), что правящей, державной силой человеческого общества является любовь (между людьми);

— Отрицание всех видов насилия (и насилия государственного в особенности).

С точки зрения толстовства Бог есть чисто человеческое свойство, проявляющее себя в повседневной жизни любовью, то есть деятельной заботой о других, вплоть до забвения личных интересов. „Где любовь, там и Бог" — любимое выражение Толстого, как, равным образом, и другое, относимое к насилию[2] и ставшее даже девизом толстовского издательства „Посредник": „Не в силе Бог, а в правде".

Вообще говоря, с толстовской точки зрения (так же, впрочем, как и с точки зрения чистого (раннего, исходного) христианства

„Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге и Бог в нем. Бога никто не видел нигде, но если мы любим друг-друга, то Он пребывает в нас и любовь Его в нас совершилась".[3]

Такое понимание сущности божества находим мы в одном из памятников раннего христианства[4], и именно это понимание сущности Бога, как, в конечном счете, элементарного свойства человеческой психики, проходит красной нитью сквозь все писания Л. Н. Толстого и его ближайших учеников и последователей.

В своем раннем „учительном" произведении, носящем название „В чем моя вера?", Толстой говорит, что в этом смысле (то есть что любовь суть неотъемлемое свойство человеческой природы) он (Толстой) совершенно согласен с Л. Фейербахом[5]. Таким образом в своем понимании Бога Толстой по существу становится на антропологическую точку зрения[6], и попытки некоторых марксистских авторов (в частности, Г. В. Плеханова) приписать ему теорию сверхъестественности божественной сущности исключительно на том основании, что Толстой нередко оперирует определением „дух", относя это определение к Богу, — такие попытки должны быть отвергнуты как несостоятельные. Ничего сверхъестественного, „анимистического" в толстовском понимании сущности Бога обнаружить нельзя. Допустить, что Толстой вкладывает в понятие „дух" некое заумное, трансцендентное содержание, значит — до глубины не понять Толстого или пытаться намеренно исказить его взгляды. Выражение „Бог есть дух" Толстой употребляет не иначе, как в чисто человеческом смысле этого слова, — в таком, примерно, в каком мы говорим о духовных способностях человека, о богатстве и напряжении духовной жизни и проч. Толстому меньше всего приходило в голову проецировать качество или свойство духовности на какое-то стоящее над миром внемировое существо, наделенное чертами абсолюта. Более того, он по существу отрицает самую идею бога — Творца. Представление о Боге, как о творце, не толстовское представление.

Равным образом не толстовское представление и о троичности („триипоставности") божества, столь прочно лежащее в основе ортодоксальных религий. Напротив, Толстой, если можно так выразиться, унитарий, унитарьянец, то есть сторонник такого взгляда на сущность божества, при котором понятие „Бог" тесно увязывается с идеей единства, недробимости божественных свойств.[7] В этом смысле учение Толстого проникнуто духом антитринитариев — еретиков, отвергавших догмат троичности божества.[8] В этом же смысле из американских религиозных деятелей — так называемых унитариев — ему ближе и, так сказать, роднее всего такие, как Ральф Эмерсон, Генри Д. Торо и, главное, как Уильям Чаннинг, который всю жизнь

„...мужественно защищал положение об исключительно человеческой природе Христа, оспаривал и отвергал учение об искуплении, ставящее, по его выражению, в центр вселенной виселицу с казненным богом, и выступал с высокой оценкой человеческой природы в противовес теории первородного греха".[9]

Тем более нет оснований заподозрить Толстого в том, что он верил в „сверхъестественный мир", в „сверхъестественное" вообще.

В письме к В. Г. Черткову в последний год своей жизни Толстой так отозвался об одной англичанке, исповедующей так называемую квакерскую религию (это была некая miss Packard ) :

“Как ни далека она от наших православных и как ни много выше их ее квакерские основы, и в тех основах, в которых она воспитана, была та ложка дегтя, которая все губит: вера в сверхъестественное".[10]

Стало-быть, по мысли Толстого, „вера в сверхъестественное" является той самой „ложкой дегтя", которая способна испортить бочку самого настоящего религиозного меда.

Что касается отношения Толстого к насилию, то в своем отрицании полезности и целесообразности всех видов насилия (в том числе, повторяю, и особенно насилия государственного) Толстой доходит до прямого отрицания власти. С этой точки зрения учение Толстого является безусловно анархическим, направленным против государства и всяких натурально существующих земных властей.

„Везде власть, — утверждает Толстой, — в руках худших людей, что и не может быть иначе, потому что только худшие люди могут делать все те хитрости, подлости, жестокости, которые нужны для участия во власти".[11]

Толстой и сам не думал отрицать, что его „учение" в известной мере близко и родственно анархизму. Известный теоретик анархизма д-р П. Эльцбахер в своих исследованиях[12] также ставит Толстого в ряд с другими выразителями анархической идеи (Прудоном, Бакуниным, Кропоткиным, Тукером, Годвином и др.).

Тут, мне кажется, уместно припомнить, что когда осенью 1928 г. ОГПУ вручило мне так называемое „предварительное обвинение" или что-то в этом роде, то я в нем почему-то фигурировал под кличкой а н а р х о - толстовца. Это дало мне повод предположить, что названные выше органы раскопали или обнаружили где-то другой вид „толстовцев" — не „анархо", а просто. Я, однако, сильно сомневаюсь в том, что можно — в теории — быть толстовцем и признавать за должное существование государства и власти.

Впрочем... встречал же я на своем веку „толстовцев", которые, будучи ярыми, так сказать, приверженцами примата или принципа любви в общественных отношениях, в то же время выявляли себя как непримиримые антисемиты. Выходило так, что люди все братья и всех надо любить... исключая евреев.

Резко отличительной чертой учения Толстого является прочно усвоенное им положение одного из проповедников раннего христианства (так называемых апостолов) — Иакова (Якова) — о том, что „вера без дел мертва", что только делами, действием, деятельной и разумной жизненаправленностью можно (и должно) осуществлять в жизни евангельское („Христово") учение.

В этом смысле Толстой вместе с Кантом не без основания полагает, что не Бог „должен" служить, угождать верующему в Него человеку, а, наоборот, прямой обязанностью любого из тех, кто называет себя верующим, является служение Богу, исполнение Его воли. Вся жизнь доброго, верующего в Бога человека должна быть единым, сплошным, интегральным б о г о служением. Жизнь как служебный по отношению к Богу, или, иначе, богослужебный акт, — в таком смысле Толстой единственно и употребляет термин „богослужение" (в положительном смысле этого слова). Все другие виды богослужения, в которых оно, как обычно, выливается в форму обряду, культа, определенных торжественных, время от времени повторяющихся, церемоний, Толстой безусловно и категорически отрицает. Это сближает его с прославленным украинским „народным мудрецом" Григорием Саввичем Сковородой, который также считал, что „церемония и благочестие — разнь. Церемониа возле благочестия — то же, что шелуха возле ореха".[13]

Что касается обрядов и богослужения как обрядового действия, то этим делом, по мнению того же Г. С. Сковороды, способен заниматься „...самый нещастный бездельник".[14]

В этой связи нельзя обойти молчанием и отрицательное, почти враждебное отношение Толстого к тому, что он называет „учением Павла", то есть к признаваемым обычно неотъемлемой (в глазах многих — фактически главной) частью христианства посланиям апостола Павла. В учении этого апостола Толстой не без основания усматривает некую чуждую Христову учению струю о возможности „оправдания" верою без дел — одною верою. Доктрине Павла об оправдании верой Толстой противопоставляет изречение („логию") Христа:

„Царство Божие усилием берется, и употребляющие усилие восхищают его".

С другой стороны, в отличие от „Христова", то есть именно христианского отношения к власти, при котором ученик Христа не может быть участником во власти, у Павла мы находим антихристианский по существу тезис о том, что „всякая власть от бога", что „несть власти, аще не от бога", и соответствующее по этому поводу наставление:

„Всякая душа да будет покорна высшим властям" (или властям, как ныне принято выражаться, „на высоком уровне").

Это нанесшее идее христианства и человечности вообще столько вреда более чем явное л ж е учение Павла Толстой категорически отрицает. В своем неприятии Павлова оправдания властей („начальник не напрасно носит меч") Толстой, как всегда, исходит из безусловно ясного и непререкаемого указания на этот счет центральной фигуры христианства — самого Христа Иисуса:

„Вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и народы повинуются им; но между вами да не будет так".[15]

Точно так же, основываясь на словах писания:

„Познаете истину, и истина сделает вас свободными". — „Вы куплены дорогою ценою, — не делайтесь рабами человеков..."

Толстой отвергает и те из посланий ап. Павла, которые направлены на оправдание рабства („Рабы, повинуйтесь своим господам" и т. п.).

По отношению к праву и собственности Толстой отрицает и то и другое. Особенно резко нападает он на частную собственность на землю. Этого рода собственность Толстой считает основным источником всех зол человечества. Земля ничья, земля божья, и „владеть" ею (то есть пользоваться) могут только те, кто сами ее непосредственно обрабатывают. В самом деле:

„Кто же к ниве ближайшее имеет ведение, буде не делатель ее?" — спрашивал еще Радищев в своем „Путешествии". В этом смысле Толстой являлся безусловным сторонником того взгляда, что земля должна быть отобрана или изъята от помещиков и передана трудящемуся крестьянству. Здесь обнаруживается и то немаловажное для понимания сущности учения Толстого обстоятельство, что он являлся сторонником так называемого христианского, или анархического, коммунизма. В его писаниях мы находим целый ряд довольно резких высказываний[16], обнаруживающих его (Толстого) чисто стихийную, крестьянскую тягу к взаимопомощи, к коллективному, общинному способу обработки земли и „владения" ею.

Об отрицательном отношении Толстого к суду и судебным „установлениям" нечего и говорить. Каждому, кто читал его „Воскресение", до глубины ясна эта резко отрицательная позиция Толстого по отношению к суду и „судейским". Слова Христа: „Не судите, да не судимы будете"; слова одного из апостолов: „Итак, неизвинителен ты, человек, судящий другого", Толстой понимает не в смысле запрещения Христом „сплетен", „пересудов", как произвольно и неосновательно толкуют эти слова многие из „князей церкви", а в прямом и дословном смысле, то есть как безусловное отрицание за людьми (за каждым из нас) „права" быть судьею другого, других, а, стало быть, и практически участвовать в суде.