Военное отрочество
Смотрю на фотографии и ещё раз удивляюсь прозорливости нашей мамы: ведь нас вывозили из Ленинграда за три дня до замыкания фашистами кольца блокады, только с крайне необходимым, но мама схватила с собой и их, дорогие памятки. Чувствовала, что в довоенную квартиру мы можем не вернуться, и пропадут бесценные реликвии, напоминающие о нашем детстве, маминой юности, о безмятежной довоенной жизни. И вот бесценные для нашей семьи фотографии в руках сына и дочери, ставших стариками, напоминают им о том, что сами они запомнить не могли.
Вот на этой фотографии мне год. На этих трёх – четыре года, тут – шесть лет, а этот паренёк с застенчивой улыбкой уже первоклассник.
Забавные, даже смешные, сделанные фотолюбителями тридцатых годов, но исполнены качественно: и композиции, и рисунки света, и позы совсем малыша – всё очень добротно, продуманно, не вызывает никаких замечаний.
Мама, Домнина Никитична Бабич, и отец, Виктор Григорьевич Теряев, познакомились в милиции города Харькова, где они трудились на должностях оперативных работников. В «родовом поместье» (доме, построенном дедушкой Никитой Емельяновичем Бабич на Речном переулке №20) мама тогда занимала скромную комнатку после освобождения её торговцем Гроссом. Тут они скромно отметили её замужество. Время было слишком тяжёлым, не до празднеств, лишь бы заработать на питание. Насколько было трудно, говорят записки мамы отцу из родильного дома, в которых постоянно звучало слово «голодно». Мне исполнилось несколько месяцев, когда отца призвали в армию и направили служить в г. Днепропетровск. Жить «на два котла» совсем стало невмоготу, и мама с годовалым мной переехала к отцу. Молодым дали комнату в холостяцком общежитии, мама устроилась на работу в воинской части, а меня присматривала какая–то бабушка. Так мы и пережили время страшного голода и сопутствующих ему эпидемий. Сам я, хоть и смутно, но помню из днепропетровской жизни коридор с дверьми в комнаты, большой двор, где мы, преодолевая страх, прыгали «со страшной высоты» (торчащего из земли погреба) в бурьян, летние выезды в лагеря, где в сосновом бору жили в палатке, ходили за молоком и овощами, при этом переправлялись через реку на пароме. Для мальчишки паром – такое событие! Красноармейцы приносили мне живых черепах. Там я узнал первую букву и где её видел, сразу объявлял родителям, что это «Бук Дэ».
Году в тридцать шестом отца перевели служить в г. Москву. Через некоторое время и мама со мной переехала к нему. Она устроилась работать секретарём – машинисткой, а меня «сдали» в детский сад. С жильём в столице было трудно и мы жили то на съёмной квартире, то на чьей–то летней даче возле Химок, на станции Левобережная. Наконец–то, году в тридцать восьмом нас поселили в государственном жилье от воинской части. Эту комнату в трёхкомнатной квартире до нас занимала семья военнослужащего, который оказался «врагом народа», как тогда было сплошь и рядом. Его самого «забрали», а жена и дочь должны были вот–вот уехать. До сих пор помню рыдания женщины и крупные, ничего не понимающие глаза дочери старше меня года на два. В Покровско–Стрешневе в тридцать девятом году у меня появилась сестричка, а осенью я пошёл в первый класс. Первого сентября к нам заехал брат моего отца, дядя Боря. Ехал он на финскую войну и заскочил к нам. На петлицах у него было по четыре треугольника (старшина), цвет петлиц синий (внутренние войска), на боку наган в кобуре. Наган видел я и раньше, но отец никогда не позволял мне его трогать. А дядя, разрядив оружие, дал мне подержать настоящий пистолет. Время позднее, мне пора ложиться спать – «Тебе рано вставать, иначе в школу опоздаешь». При слове «школа» я пустился в рёв. «Что такое?» Оказывается, нам было задано на дом приготовить по пятьдесят счётных палочек, а я забыл. Дядя Боря сказал: «Не горюй, сделаем палочки вместе». Головки спичек он зажёг, тут же потушил, закрыв коробок. «Вот тебе, племянничек, сто палочек. Спи спокойно». Так единственный раз я видел своего дядю. Как уехал он на «победоносную финскую войну под руководством великих наркомов из Луганских слесарей», так и ни слуху, и ни духу от него и не осталось. На неоднократные запросы отца неизменно поступал один и тот же ответ: «Теряев Борис Григорьевич в списках погибших, раненных и пропавших без вести не числится». А теперь выясняется, что разутые, раздетые в сорокаградусные морозы, без пищи и оружия, дивизиями… Впрочем, это уже иная песня.
Первой моей учительницей была Елизавета Ивановна. Часто уроки приходилось ей начинать так: «Дети, откройте букварь на такой–то странице. Портрет зачеркните. Это – вражеский шпион. Он хотел буржуйской жизни и вредил нашему делу строительства счастья для рабочих и крестьян». И мы с особым тщанием замазывали портрет бывшего вождя, а ныне «врага народа, да к тому же вражеского шпиона».
Учёба шла «с переменным успехом». Часто бывали и двойки, и единицы. Помню, как в подъезде, сидя под лестницей, мы с другом переделывали в дневнике единицы на четвёрки. Иначе мне грозило помимо маминых упрёков внушение папиным ремнём. Доставалось мне от него не часто, но очень памятно. А всё не из–за непонимания, а по причине лени. Из наук я любил арифметику, считал быстро и точно.
В 1940 году отец поступил в академию связи, и мы переехали в город на Неве, к месту его учёбы. Продолжал школьную эпопею и я – пошёл во второй класс. Однажды учительница проводила с нами своеобразную контрольную работу по арифметике. Раздала задачи, каждому – свою. И по мере решения задавала дополнительную задачу. За тот урок я решил больше всех – двадцать два варианта.
Дома возле моей кровати висела политическая карта мира, и я любил «ползать пальцем по ней», изучая государства, острова, реки и моря. К маленькой табуретке привинтил конденсаторы, сопротивления, лампочки, соединил их проводами с особой моей гордостью – ключом Морзе. Это была моя «полярная радиостанция», с которой я «передавал» погоду на полюсе, другие сообщения и при особенном неблагополучии сигнал «SOS». Часто за зданием академии мы рылись там, куда из учебных корпусов выбрасывали ненужное, и радовались, если удавалось найти не совсем разряженную электробатарею «БАС». А насколько она ещё работает, определяли языком; щиплет, значит, годится для наших детских «радиоработ». Дома у нас хранились три малокалиберные винтовки. Двумя из них была награждена мама «За отличные успехи в сдаче норм ГТО» и «За снайперскую стрельбу», одной наградили отца за спортивные успехи. Когда родители ходили в тир, то, конечно, брали с собой меня. Я знал, как правильно целиться, и иногда мне разрешали несколько выстрелов. А кинофильмы «Семеро смелых», «Джульбарс», «Чапаев» смотрел по многу раз. В них же показывали север, снега, аэросани, самолёты, поимку нарушителей границы, атаки на белых… Героика как раз для пацанов.
Из того, Ленинградского периода, особенно запомнилась поездка в Петергоф.
Величие дворцов, роскошь их убранства, чудесный парк, неповторимость фонтанов привели в неописуемый восторг. Очень солнечные впечатления от той, незабываемой экскурсии остались на всю последующую жизнь. Именно она, поездка в Петергоф, прочертила в памяти рубеж между счастливой довоенной жизнью и чёрным периодом под мрачным названием «война».
