Буянов был не совсем счастлив по службе. Лестница повышений, чинов и отличий была создана не для него. Начал он службу свою в N-ском же уланском полку с юнкерского звания, в котором протянул лямку года четыре, если не более.
-- Чего вы все в юнкерах-то сидите? - спрашивают Буянова.
-- Да все к экзамену некогда приготовиться... А впрочем, мне и так хорошо.
Он был вполне равнодушен к чинам, повышениям и вообще к служебной карьере. Никогда ни тени зависти или неудовольствия не промелькнуло у Буянова, если кто из младших товарищей какими-нибудь судьбами опережал его по линии производства. "Из-за чего, брат, интриговать-то тут? - говорил он, бывало. - К армии интрига не пристала; тут, как ты не бейся, как не интригуй, а все-таки дальше майорского чина едва ли вынырнешь. Вечный майор - это, брат, наш предел, его же не перейдешь, - так и к черту, значит, всякую интригу, а знай служи себе, пока служится!" Между тем службу знал Буянов отлично: это даже в некотором роде конек его был. Он и царским ординарцем назначался, и начальство достодолжную справедливость ему отдавало, а лестница чинов и отличий все-таки ускользала из-под ног Буянова. И причиной такого ускользания была все та же щепетильная щекотливость к чести полка.
Первая беда постигла Буянова, едва лишь успел он надеть корнетские эполеты. Надевши их, Буянову захотелось немножко пожуировать жизнью, а потому взял он двадцативосьмидневный отпуск и поехал в Москву.
Можете ли вы представить себе корнета Буянова иначе как не страстным любителем цыган? Иначе представить себе его невозможно, а потому первый выезд его в Москве из комендантского управления был в табор, на Патриаршие пруды, где обитал тогда хор знаменитого Ивана Васильевича с его некогда знаменитой солисткой Маней.
Буянов сразу влюбился и в могучий контральт этой Мани, и в ее могучие египетские глаза.
Он и дневал, и ночевал в этом таборе, заслушиваясь цыганских песен и чуть не до слез наслаждаясь ухарски хватающими за душу и щемящими сердце звуками "Садаромы", "Венгерки", "Размо-лодчиков" и "Серо-пегих". В этом таборе встретился, познакомился и даже сдружился он с одним приезжим гвардейским гусаром.
Между тем срок отпуска уже кончился. Буянов записал в управлении на выезде свой билет, но... сердце не камень: остался он один лишний денек, чтобы съездить в табор проститься с глазами Мани.
И вот сидит Буянов в таборе верхом на стуле, облокотясь на его спинку и подперев рукой голову, грустно-раздумчиво слушает, как Маня, стреляя большими глазами и небрежно подыгрывая на гитаре, выразительно поет ему: "Не уезжай, голубчик мой!.." И Буянов чувствует, что поет она это для него - исключительно для него одного, и думает себе: "Не уезжай, голубчик мой..." А что, и вправду, не остаться ли еще на денечек?.. На один только маленький, совсем маленький денечек!.. Уж куда ни шло!
-- Не уезжай!.. Не уезжай, голубчик мой! - звучит меж тем густой и страстный контральт Мани.
-- Не уеду! - стукнув по спинке стула, громко порешил корнет Вуянов и остался в таборе.
-- Послушай, переходи-ка к нам в гвардию! - предложил между прочим Буянову его новый приятель-гусар. - Там ты по крайней мере на виду будешь.
-- Ничего, мне и в армии хорошо, - уклонился Буянов.
-- Да что тебе за охота? - с недоумением пожал плечами приятель.
-- Люблю... Полк свой люблю.
-- Да что там любить-то?
-- Как, Боже мой, что? Все люблю!.. Ну, наконец, привычка.
-- Вот охота!.. И добро бы еще в гусарах, а то прозябает человек черт знает где, в этих эполетниках, в каком-то там уланском полку... Фи!.. И что за полк-то выбрал!
Буянов вспыхнул. Он живо и как-то болезненно почувствовал, что честь его полка задета, а потому внимательно и холодно посмотрел на гусара.
-- Ты пьян или нет? - спросил он его.
-- К сожалению, пока еще трезв. А что?
-- А то, что, если бы ты был пьян, я на твои слова посмотрел бы, только как на лепет пьяного человека, а теперь я попрошу тебя взять их немедленно же назад.
Гвардеец расхохотался.
-- Да тут и брать-то нечего, любезный друг! - возразил он.
-- Это уж мое дело! А я повторяю приглашение взять назад.
-- Ну, а я остаюсь при прежнем моем мнении. Выпьем!
-- Нет, не выпьем. Итак, при прежнем?
-- Самым решительным образом.
-- Ну, так позволь нее сообщить тебе, что N-ский уланский полк, мундир которого я имею честь носить, - спокойно, не подымаясь со стула, начал Буянов, - вовсе не "черт знает что такое" и вовсе не "какой-то", а чтобы убедить тебя в этом более существенным образом - я, корнет N-ского уланского полка, пришлю к тебе завтра утром моих секундантов.
Гусар никак не ждал столь крутого оборота. Он хотел было вступить с приятелем в дальнейшие объяснения, но Буянов коротко и решительно остановил его:
-- Любезный друг, обо всем другом мы будем говорить сколько угодно, но на этот счет - мы уже кончили.
И затем, как ни в чем не бывало, он продолжал умиляться цыганским пением.
На следующий день действительно приехали к гусару секунданты - и на другое утро после их посещения в Сокольниках состоялась дуэль. Буянов ранил гвардейца в плечо, впрочем, неопасно. В двенадцать часов того же дня в квартиру его явился плац-адъютант и арестовал корнета Буянова.
Военно-судное дело длилось не очень долго - и Буянов был разжалован в солдаты, на Кавказ, в один из линейных батальонов.
Солдат он был исправный и педантически нес свою службу наравне с рядовыми, ни разу не позволив себе, чтобы за него делали что-либо другие. Таким образом, прошло более двух с половиной лет. Буянову дали унтер-офицерские нашивки и наконец после одной успешной экспедиции произвели за отличие в прапорщики.
Буянова давно уже брала тоска по своему уланскому полку, но пока он был солдатом, тут ничего не поделаешь; а теперь, с производством в офицеры, он еще сильнее ощутил эту тоску. Недолго думая, списался он частным образом со своим прежним полком и подал перевод, к которому, на его счастье, препятствий не оказалось. И вот Буянов снова очутился в N-ском уланском полку таким же самым корнетом Буяновым, каким был прежде, почти три года назад. Многих из старых товарищей уже не было в рядах, но многие еще остались, и при встрече с ними-то Буянов впервые почувствовал, что есть нечто высшее, кроме одной прихоти, нечто более глубокое и серьезное, что потянуло его в этот полк, так сказать, на старое пепелище. Тут для него было что-то свое, родное, теплое, привычное и близкое его сердцу. Встретили его в полку добрым пиром - и снова зажил корнет Буянов посреди старых товарищей.
Но не прошло и года, как новая беда посетила его.
Полк в это время квартировал внутри России в одной из черноземных губерний. Помещиков было много, зима стояла хорошая и очень веселая. Офицеры, как водится, ездили по помещикам, охотились и плясали, плясали и охотились, наполняя промежутки между тем и другим: обильными обедами и ужинами с не менее обильными возлияниями. Кое-кто ухаживал за молодыми помещицами, кое-кто за барышнями. Было несколько влюбленных и далее один жених. Жених этот был недавно переведен в N-ский полк, и Буянов не успел даже сойтись с ним настолько коротко, чтобы считать себя сердечным его приятелем. Невесту этого жениха тоже знал он весьма мало, встретив ее раза два или три на кое-каких вечерах, и едва ли даже был ей представлен.
Приехал однажды он из эскадрона в полковой штаб, а штаб расположен был в одном из уездных, хотя и грязных по внешности, но сытых, городков. Вся штабная компания, по обыкновению, сходилась в "Московской гостинице", почитавшейся лучшей, где гудела "машина* и щелкали шары на бильярде.
Буянов приехал в самом веселом и благодушественном расположении своего вечно корнетского духа. После тридцативерстного пути он порядком перезяб с дороги и приказал лихому ямщику - с колокольцами и бубенцами подкатить "на огонек", прямо к "Московской гостинице".
-- А!.. Те-те-те!.. Буянов!.. Буянов, мой сосед! - приветствовали его несколько офицеров в бильярдной.
-- Он сам! - подхватил Буянов, протягивая руки. - Буянов, мой сосед,
Прожив именье в десять лет,
С цыганками, в трактирах с ямщиками,
Вошел сюда с небритыми усами,
Вошел - и понесло отвсюду кабаком...
Человек! Уразумей это и подай: пуншу, водки-листовки и московскую селянку на сковородке. Ну! Живо у меня! В карьер с места! Марш!
В трактире было на ту пору несколько приезжих помещиков и горожан. Пока Буянов согревал себя пуншем и около бильярда узнавал штабные новости, ему в другой комнате приготовили ужин.
Как сказано уже, Буянов был в самом благодушественном и даже весьма мирном настроении духа. Оставя товарищей доигрывать бильярдную партию, он ушел в залу с "машиной" - упитывать себя московской селянкой.
К его столу подсел один из знакомых помещиков, барин весьма фатоватого свойства.
Как-то в разговоре этому помещику пришлось упомянуть имя невесты буяновского однополчанина, причем он стал подтрунивать над их платоническим чувством.
Буянов поморщился, однако же промолчал.
Фатовый помещик, не замечая этого морщенья или не желая замечать его, продолжал свои заглазные издевки и под конец выразился насчет этой барышни в несколько двусмысленном тоне.
-- У вас есть фактические доказательства тому, что вы говорите? - серьезно и сдержанно спросил его Буянов.
-- Mais mon Dien! Каких вам там еще доказательств!.. Это все знают! - развязно возразил помещик.
-- От всех я этого не слыхал, а слышу от первого от вас, - настойчиво и спокойно продолжал Буянов, - и спрашиваю вас: имеете вы доказательства ваших слов?
-- Mais... Mon cher!
-- Во-первых, я для вас не "моншер", а во-вторых, угодно вам прямо отвечать на мой вопрос?
-- А, полноте! Allons done! Какой вы право, blagueur!.. Ну, и скажите мне, вам-то что за забота?.. Ведь это лично до вас нисколько не касается!
-- Это касается до чести N-ского уланского полка. Понимаете-с?
Помещик недоуменно выпучил глаза.
-- До чести полка... Как это - до чести полка? - пробормотал он, глядя на Буянова.
-- А так-с! - выразительно, но тихо пояснил тот. - Вы позволили себе издеваться передо мною над моим однополчанином. И он, и я - мы равно имеем честь носить мундир этого полка-с. Это одно. Второе: вы позволили себе легкомысленно произнести имя порядочной девушки, хотя есть такие деликатные вещи, о которых порядочные люди в кабаках не говорят. Но это зависит от взгляда, и потому это уже - ваше дело. А вот теперь пойдет мое дело. Эта особа - невеста моего однополчанина; не сегодня завтра она будет принадлежать к числу дам нашего полка; она и теперь уже не чужая полку в качестве невесты нашего товарища; а потому в отсутствии ее жениха я, как его товарищ, имею полное право зажать вам рот, милостивый государь. И я попрошу вас отказаться от ваших слов и нигде, никогда не повторять того, что вы позволили себе сказать мне. Понимаете-с?
-- Вы слишком строги и слишком требовательны, - возразил помещик, пренебрежительно и полунасмешливо выдвигая нижнюю губу и явно показывая тем задетую "амбицию", - и притом... притом же я нахожу, что с вашей стороны все это не более как семейное донкихотство.
Но едва сказал он это, как сковородка с селянкой полетела его физиономию. Раздался крик испуга и боли.
Мирные обитатели, заседавшие в этой комнате, повскакивали с мест и засуетились. Уланы, с киями в руках, повысыпали в дверь из смежной комнаты - узнать и взглянуть, что тут случилось. И предстало им зрелище фатоватого помещика, в конец растерянного и обильно облитого соком московской селянки, с кусками капусты и мяса на платье, на лице и в прическе.
Буянов, как ни в чем не бывало, спокойно сидел на своем месте, подперев подбородок руками, и только к половому обратился:
-- Подайте мне новую порцию селянки!
Последствием такого неожиданного казуса была новая дуэль - и адъютант отвел корнета Буянова на полковую гауптвахту. Предупредить пистолетную расправу не было никакой возможности: все происшествие случилось слишком явно и получило большую огласку.
Через три месяца Буянов снова надел солдатскую сермягу. Его упрятали в один из драгунских полков.
И снова пошло у него то же педантическое отправление своих обязанностей: чистка и уборка коня и сбруи, спанье на конюшне, вставание раньше петухов, дежурство по целым суткам на линейке, несмотря ни на жестокую стужу, ни на осеннюю слякоть и сырость, ни на июльский удушающий зной. Целые три года Буянов примерно нес солдатскую службу с одною мыслью, что, как только произведут его в прапорщики, так тотчас он подаст перевод в N-ский уланский полк. "Я не от мира сего, драгунского, - писал он к старым товарищам, - я здесь только временный гость. В драгунах остается одно мое бренное тело, но дух мой с вами".
Наконец-то, на четвертом году службы, его опять произвели в офицеры - и опять подал он перевод в N-ский уланский полк.
Тут бы, казалось, теперь-то и служить Буянову, наученному двукратным опытом, во что обходится щекотливость к чести полка, но к числу наиболее выдающихся буяновских качеств относится полная неисправимость как в недостатках, так и в достоинствах. Буянов, например, был великодушен - и потому его надувал всякий, кто только хотел. Он не умел отказывать просящему.
-- Буянов, у тебя есть деньги? - бывало, спросит его кто-нибудь из товарищей.
-- Есть. А что?
-- Да так... Сколько у тебя денег?
-- Да не особенно тово... десятка два рублишек найдется.
-- И тебе они нужны?
-- Немножко нужны.
-- Да зачем тебе деньги? Это вовсе нейдет к тебе! Ей-богу! Деньги тебе не к лицу.
-- Нельзя, брат, и без оных: чаю-сахару закупить да билетов взять на месяц у кухмистера - вот и все.
-- А я у тебя хотел было денег взять.
-- Что ж, бери, с удовольствием! Сколько тебе?
-- Да надо шестьдесят.
-- Ну, шестьдесят нету. Возьми двадцать.
-- А сам-то с чем останешься? Ведь это последние?
-- Ничего, как-нибудь выкрутимся!.. Бог не выдаст, свинья не съест. А тебе непременно шестьдесят нужно? Не менее?
-- Никак не менее.
-- Гм!.. Ну, постой, сейчас поправим дело. Эй, Огнев! Позови сюда закладчика Шмура. Живее!
И денщик Огнев бежит за Шмуром.
-- Что ты хочешь делать, Буянов?
-- Часы заложить... да вот пальто липшее, пожалуй.
-- Это для чего же?
-- Да ведь тебе деньги нужны?
-- Ха, ха, ха!.. Я пошутил только... хотел удостовериться, всегда ли твой карман играет роль всеобщей кассы; а мне, в сущности, не нужно.
Буянов хмурится.
-- Так что же, черт возьми! Что я тебе, кукла или шут гороховый дался, чтобы ты надо мной шутки шутить вздумал! - с неудовольствием ворчит он.
-- Да я по-товарищески...
-- Гм... по-товарищески!.. Ты по-товарищески что-нибудь умнее выдумал бы, чем шутить-то надо мною.
-- Ну, не сердись, Буянов! Я только так! Нехорошо сердиться.
-- Да я не сержусь... Я ничего... Ну, что ж, выпьем, что ли?
-- Можно.
-- Ну и прекрасно! Вот умные-то речи и слышать приятно. Невмени, Господи, во грех младенцу твоему Аполлонию!
И опрокидывалась "рюмка примирения".
А сколько раз надували его жидки и всевозможные проходимцы и проходимки, прикидывавшиеся убогими, погорелыми, голодными, безместными, - этому он даже и счет потерял. Даст, бывало, какому-нибудь просящему пройдохе, переделится, что называется, последним рублишкой, а потом вдруг и скажет:
-- А ведь, пожалуй, надул, подлец!
-- И наверное, надул1 - подтвердит ему кто-нибудь из присутствующих: - У него и рожа-то такая.
-- Ну, по роже не суди. Рожи всякие бывают: и косая, и прямая - обе есть хотят.
-- А все-таки надул! - поддразнивают Буянова.
-- Гм... Надул... А черт его знает, может, и не надул... Может, и в самом деле нужда человеку. Просит, стало быть, нужно. Ну, и конец тому делу!
А уж о том, чтобы выручить товарища, и зачастую в ущерб самому себе, нечего и говорить. С ним по поводу разных выручек разные курьезы случались, в числе которых, между прочим, происшествия с лядункой и с пожарной кишкой.
Происшествие с лядункой состояло в том, что у одного из товарищей Буянова, с которым он сожительствовал на квартире, перед самым смотром пропала вдруг лядунка. Искали, искали, всю квартиру перешарили - нет как нет лядунки, словно в воду канула. Буянов, недолго думая, великодушно отдает ему свою собственную, а сам выезжает в строй без лядунки.
-- Господин корнет, где ваша лядунка? - грозно вопрошает его производящее смотр начальство.
-- Тут недалеко, по соседству, ваше превосходительство, в экстренном отпуску находится, - отвечает Буянов, ловко отдавая салют своей саблей.
-- Извольте отправляться на месяц на гауптвахту!
-- Слушаю, ваше превосходительство.
И Буянов высиживает свой термин на полковой гауптвахте.
Свободное копирование
