Лагерь
Ты кто, пацан? - Я Алкаша.
Вот так да! И я алкаш. Откуда едешь то? - Из лагеля.
Ого! Да ведь и я из лагеря! А куда едешь то? - Да к бабе.
Мандец! Ведь и я к бабе! А к бабе то какой? - Да к своей.
Ну брат, а я к чужой.
Лагерь, откуда возвращался Аркаша, был летний пионерский лагерь, каких было много в живописных окрестностях города. На особом привилегированном месте были элитные «ведомственные» пионерские лагеря для детей сотрудников правительственных и партийных учреждений, «органов НКВД», геологоуправления, мясокомбината. Лучшие из них были на далёком озере Иссык Куль, о котором ходили легенды-рыбы там столько, что её можно ловить руками, а чистейшую солоноватую воду можно пить, как «минералку». Пионеры там жили в уютных, капитально построенных домиках, но главным была «кормёжка», где по слухам выдавали даже «шоколад». Я не знал, что это такое, никогда не видел этого, и поэтому воображал «шоколад» в виде жареной котлеты, которую однажды попробовал, побывав в гостях у тёти. Тётя работала бухгалтером городской столовой рядом с нашим «базаром» и жила с дочерью «на квартире» в доме по улице Советской. Я знал, что дочь её, моя двоюродная сестра, тоже пошла в школу, женскую №12. Где эта школа, я и понятия не имел.
Мой пионерский лагерь был «профсоюзный», а членами профсоюза обязан был быть весь «народ», и поэтому скромный лагерь этот был в самой середине «первых» гор, недалеко от города, и размещался в обширной роще рядом с киргизским посёлком, иначе «кишлаком», Баш Кара Суу. Отец, как глава многодетной семьи и обязательный член профсоюза, получил бесплатную «путёвку». Я теперь понимаю, что в лагерь должен был бы отправиться мой средний брат, пионер и пятиклассник, но он был «троечник», а я «круглый» отличник, и я уверен, что гордая своими предсказаниями бабушка настояла на моей кандидатуре, а отец и не очень сопротивлялся. Мой старший брат, с трудом получивший «свидетельство» о семилетнем образовании, уже был учеником токаря в механических мастерских геологоуправления, куда его «по блату» устроил мой холостой дядя, работавший радистом в дальней «экспедиции». Дядя редко появлялся у нас, но его появление сопровождалось общим семейным застольем, с «подовым», из неведомой муки «крупчатки» вкуснейшим домашним хлебом из нашей «русской» печи, с невиданными мясными консервами, колбасой, селёдками, жареной на масле картошкой, сахаром и бутылками с белой сургучной головкой. «Московская особая», без труда определял я. Приходила тётя с дочерью, и вся фрунзенская «родня», включая детей, усаживалась за стол на длинные, отцовского изготовления, «лавки».
Бабушка к этому торжеству всегда надевала старинное тёмно-синее, почти чёрное, и до пола, платье, отделанное блёстками, или «стеклярусом», на груди, с узкими длинными рукавами, отороченными чёрными же кружевами. Это платье хранилось в загадочном её сундуке, и вот, когда стол и бутылки уже оставались без первоначального содержимого, начиналось самое интересное и запоминающееся. Все начинали просить «белое покрывало, белое покрывало...». Бабушка степенно выходила из-за стола, также степенно, и как-то особенно гордо, вскидывала голову, и коротко и грозно начинала декламировать: «Позорной казни обречённый, лежит в цепях венгерский граф. Своей отчизне угнетённой хотел помочь он, гордый нрав в нём возмущался, и пред рабами себя он чувствовал рабом, но взят в борьбе с пагубным злом, и к смерти присуждён врагами». Эта декламация сопровождалась выразительными жестами и мгновенной сменой выражения лица. Наверное в ней погибла великая актриса, потому что не раз видевшие и слышавшие её выступление с этой старинной балладой взрослые как-то затихали, опускали головы, а у тёти и мамы появлялись слёзы. Мне тоже нравилась в бабушкином исполнении эта невесёлая история намеренного обмана матерью своего осуждённого на смерть сына, чтобы он «не дрогнул перед казнью» «и даже в петле улыбался», и я до сих пор помню дословно все эти стихи. А бабушка действительно с успехом играла когда-то на сцене «народного» самодеятельного театра в далёком дореволюционном Барнауле, и часто цитировала отрывки из пьес Шекспира или любимого ею Островского.
Семейное застолье заканчивалось хоровым пением одних и тех же «сибирских» песен. Начинали всегда женщины: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах». Потом шла «Есть по Чуйскому тракту дорога», и, далее, знакомая мне по кинофильму «Чапаев» «Ревела буря, дождь шумел. Во мраке молнии блистали». Песни все были невесёлыми, особенно мне нравилась одна о бессмысленной гибели белой чайки: « Вот вспыхнуло утро, румянятся зори. Над озером белая чайка летит. Летит на просторе, и нет у ней горя. Луч солнца той чайке крыло золотит». Подстрелил, шутя, белую чайку «охотник безвестный», а ведь «она ему душу свою отдала». Через год-два судьба забросила меня за кулисы нашего Русского Драматического театра, и в чеховской «Чайке» я вдруг почувствовал до боли знакомые мотивы этой песни, а много лет спустя узнал, что это был слегка изменённый романс, который исполняла Анастасия Вяльцева, великая русская эстрадная певица с такой трагической судьбой. Подвыпившие мужчины тоже подпевали, а дядя под аккомпанемент старенькой гитары моего старшего брата пел перефразированные фронтовые песни: «Синенький скромный платочек дал мне вчера постирать. Водки глоточек, хлеба кусочек, и котелок облизать». Но самой любимой песней дяди на мотив знаменитой «Мурки» была «Шмидт сидит на льдине, как урка на малине-шухарит он белых медвежат», хотя не меньшей, если не большей, его любовью пользовалась и «купите бублики, гоните рублики», которую он самозабвенно выводил, полностью отдаваясь «отец мой пьяница, за рюмкой тянется, а мать «ширяется»- какой позор. Сестра гулящая, б...ь настоящая, братишка младшенький карманный вор». Мне эти песни совсем не нравились, но взрослым, как видно, было всё равно. Даже всегда молчаливый отец вдруг выходил из-за стола и, притопывая по земляному нашему полу огромными «кирзовыми» сапогами, отплясывал «Камаринского», припевая «Ах ты сукин сын, камаринский мужик. Заголил ж... по улице бежит». Это были, пожалуй, единственные грубые дядины и отцовские слова, которые я слышал в нашей семье. Правда однажды, разглядывая бабушкин альбом семейных старинных фотографий в тяжёлом кожаном переплёте, я случайно обнаружил неизвестно как оказавшийся там фронтовой пожелтевший снимок моего отца в солдатской форме и в окружении нескольких солдат, сидящих на опушке леса. На обороте этой фотографии я прочёл: «В шумных спорах, разговорах, с матом мы дружили в жизни фронтовой». Никогда никакого мата не было в нашем доме, только иногда по ночам, не просыпаясь, отец начинал что-то громко и бессвязно выкрикивать, и вдруг, приостановившись, отчётливо произносил:
«Ладом поворачивай, ладом! Ну куда, куда? Ядри твою налево!» Иногда последняя фраза звучала в иной редакции: «Ядри твою в корень». Утром мама мимоходом пеняла ему: «Опять ты , Ваня, воевал ночью, перебудил всех». «Да неужели?», смущаясь, добродушно говорил отец, и виновато разводил руками.
В лагерь нас привезли в открытых кузовах грузовиков ЗИС-5 с высокими, дополнительно увеличенными, бортами, но в пути строго запретили вставать с деревянных скамеек, установленных поперёк кузова и подвешенных металлическими крюками к этим бортам. Мы сидели, крепко держась за скамейки, а грузовик раскачивался на неровной дороге, и наши сумки, баульчики и мешки с нехитрыми пожитками для лагерного быта мотались по полу под ногами. Грузовики бесстрашно пересекли неширокий горный поток, который, как и близкий «кишлак», назывался Баш Кара Суу, что в переводе могло означать Великая, или может быть, Главная Чёрная Река. Этот поток на самом деле был одной из ветвей действительно большой Ала Арчи, которая непонятно почему уходила в другом направлении, огибая один из многочисленных холмов «первых» гор. В лагере, на обширном холме, среди деревьев тенистой рощи, располагались вместительные армейские палатки с двумя рядами кроватей, слева и справа, каждая на «панцирной» сетке, образуя центральный широкий проход, а между кроватями стояли «тумбочки», одна на две кровати. Перед каждой палаткой был установлен фанерный щит с номером отряда. Отрядов было восемь, причём нечётные номера относились к мужскому «контингенту», а чётные, соответственно, к женскому. В старших первом и втором отрядах были мальчики и девочки от 13 до 15 лет, так что среди них уже попадались «комсомольцы», то есть члены Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи, или ВЛКСМ. Были также палатка «красный уголок» с библиотекой, санитарная палатка с жирным красным крестом на белом полотне и палатки для «кружков по интересам».
В «кружках» можно было заниматься рисованием, декламированием, постановкой любительских спектаклей, пением, танцами, шахматами, вышивкой, кройкой и шитьём. Гимнастический, футбольный, волейбольный и «городошный» «кружки» собирались на обширной спортивной площадке, на которой также каждое утро и вечер проходила «линейка»-церемония подъёма с спуска лагерного флага с обязательными рапортами «вожатых» начальнику лагеря или старшему «вожатому». Старший «вожатый» был точным воплощением ленинско-сталинского принципа партийного руководства народными массами, отвечая за нравственное воспитание молодняка в духе идей коммунизма. Эта схема выполнялась на любом уровне, так что во главе каждого отряда стоял отрядный «вожатый» в паре с воспитателем. Дня через три после приезда на этой площадке состоялось торжественное «открытие» лагеря, с речами и благодарностями товарищу Сталину «за наше счастливое детство», пионерскими песнями и заключительным пионерским костром. Я уже кое-что понимал в шахматах, наблюдая в «пожарке» за поединками некоторых, особо «продвинутых» бойцов, поэтому сразу же записался «на шахматы», но меня кроме этого привлекал и футбол, но из «малышового» отряда путь туда был закрыт.
Под длинным и широким навесом, установленным на деревянных столбах, в два ряда, но отдельно друг от друга, стояли четыре длинных же деревянных стола с лавками, протянутыми вдоль столов с двух сторон.Это была столовая, рассчитанная на одновременный приём четырёх отрядов. Остальные четыре должны были ждать своей очереди, то есть столовая работала в две смены. Для «начальства», «вожатых», воспитателей, «физрука», баяниста, медсестры, поваров и других работников лагеря имелась отдельная, капитальной постройки из известного уже «самана», столовая, а вот кухня размещалась под обычным навесом, где поднимался пар пополам с дымом от длинных печей с огромными чугунными «котлами», вделанными в кирпичный настил. Здесь же под навесом был большой деревянный кухонный стол, заваленный ножами, поварёжками и внушительных размеров трёхзубыми вилками. Отдельно стояли короткие и толстые деревянные «чурбаны» с воткнутыми в них топорами и облепленные крупными жирными серыми мухами. Начальник лагеря и старший «вожатый» жили в отдельном домике, а остальные их подчинённые в длинном бараке, разделённом на изолированные комнаты.
Воспитатели и отрядные «вожатые», сменяя друг друга, ночевали в отрядных палатках, но обычно приходили поздно, чуть ли не заполночь. Мы во всю пользовались этим свободным временем,рассказывая в тёмной палатке страшные выдуманные истории, и помню, когда я был уже в третьем отряде, нас перед сном забавлял любопытный отрядный затейник, кликуху которого я забыл, но хорошо запомнил его необычные звонкие стихи о похождениях легендарного сексуального богатыря Луки Мудищева. Много позже я узнал, что это была поэма русского поэта Баркова, предшественника Пушкина, и великий Пушкин очень ценил эту поэму, рекомендуя её своим недалёким сыновьям для обязательного прочтения. А затейник наш, как из рога изобилия, высыпал поэму за поэмой неизвестных мне до сих пор авторов, перекрученные такой цветистой нецензурной лексикой, которой я никогда не слыхал даже от профессионалов-«бойцов». Особенно нам нравились похождения былинного Садко в подводном царстве. «Три дня не унимается, бушует океан. По матушке ругается охрипший капитан. В каюте класса первого Садко, богатый гость, гондоны рвёт об голову, на них срывает злость». Океану нужна жертва, и надо кому-то отправиться на поклон к царю морскому, чтобы остановить ураган, и тогда «бросают они жребий, и пал он на Садко». Садко предусмотрительно забрал то, что не успел порвать «об голову», что вскоре ему так понадобится на дне морском, прихватил ещё кое-что из нужного на дне реквизита, «и вот Садко бросается в пучину вод морских-мелькнули х.. да яйца, и океан затих». Дальнейшее происходящее на дне легко предствавить, имея в виду багаж богатого гостя и тех колоритных обитателей дна морского, которые приводят Садко в недоумение: «что за е..на мать? Ты рыба али женщина? Русалка али б...ь?» Нравилось нам также весёлое собрание лесных зверей в ресторане, где неожиданно лев, «законный царь зверей», потребовал «дайте денег мне скорей. Кто зажался, кто замялся, только слон не растерялся и сказал, прищуря глаз, «на х.. нищих, бог подаст». Лев обиделся и в драку, но ударом метким в ср..., перевернутый слоном, очутился под столом». Но однажды, увлечённые похождениями Луки, никто из нас в темноте не заметил, как в палатку пробрался наш вожатый. В это время как раз неутомимый Лука имел реальные сношения с дородной вдовой-купчихой, давно томящейся без достойного мужского общества. Когда поэма была блистательно закончена, наш невидимый в темноте вожатый выдохнул, едва скрывая свой восторг: «Слушай, давай всё сначала, а то я пропустил». Мёртвая тишина была ему ответом.
Центральный вход в лагерь был украшен деревянной аркой, довольно широкой, чтобы мог въехать грузовичок, доставлявший в лагерь продукты. На самом верху арки был укреплён портрет товарища Сталина в обрамлении двух красных знамён. Рядом с аркой располагался «грибок»-деревянный столб с навесом в форме зонта. Здесь всегда стояли два пионера или пионерки из «дежурных» отрядов, обязательно в «парадной» форме-белый верх, чёрный низ, и тщательно отутюженный красный галстук. В их обязанность входило принимать «гостей» с артистически отработанным пионерским салютом, однако дальше этой арки «гостей» они не пропускали. «Гостями» чаще всего были родители, навещавшие своих детей, и тогда один из дежурных записывал на заранее приготовленном листке бумаги «отряд №... имя... фамилия...» и уходил на поиски счастливчика, которому родители привезли что-то вкусненькое. За все мои лагерные 24-х дневные «потоки» в течение семи непрерывных лет ко мне всего один раз пешком пришёл отец, и я с такой немужской нежностью до сих пор вспоминаю его запылённую, выцветшую на плечах и спине, гимнастёрку, крупную, седеющую, и с залысинами, голову, и узелок, в котором он принёс мне несколько спелых груш. Мне было уже лет десять, мы посидели на траве недалеко от арки, о чём-то поговорили, но он больше молчал, потом неловко погладил меня по голове тяжёлой рукой и сказал: «будь здоров, сынок, а мне пора». Я немного растерялся, потому что по голове меня гладила только бабушка, и долго смотрел, как он, широко шагая в солдатских своих сапогах, спускается с нашего холма, и почему-то с трудом сдерживал слёзы. Плакать я перестал давно, ещё в казахстанских степях, (заставил себя что ли?), и плачущие мальчишки вызывали во мне глубокое презрение, а в нашем младшем седьмом отряде первого моего лагерного «потока» таких было много. Причиной тому была тоска по дому и родным, так что некоторые даже отваживались на побег, но лагерь зорко охранялся «дежурным» отрядом, пионеры которого не только помогали на кухне, на «раздаче» и «мойке» в столовой, но и посменно охраняли все возможные выходы за пределы лагерной территории. Много позже я прочитал у Лермонтова: «Ты помнишь детские года: слезы не знал я никогда», и так звонко откликнулось сердце на эти полузабытые лагерные деньки.
А каждый лагерный день начинался отрывистыми призывными звуками пионерского «горна», который сигнализировал общий «подъём». Ритмически эти отрывистые звуки всегда довольно точно воспроизводились нами как «Сюда! Сюда! Случилася беда!». Было рано и холодновато, и многие пытались оставаться в кроватях хотя бы ещё на несколько минут, но безжалостный «вожатый» или воспитатель сдёргивал с укрывавшихся одеяла и поливал их холодной водой. Теперь надо было быстро и аккуратно «заправить» постель и попытаться прорваться в «туалет», который был на «отшибе» и представлял собой огороженый невысоким деревянным забором деревянный настил над выгребной ямой с множеством вырезанных в этом настиле «очков»- круглых отверстий с двумя прибитыми деревянными полосками по краям. Деревянный этот настил был густо посыпан белым, с отвратительным запахом, порошком, от которого начинали слезиться глаза. Женский «туалет» находился на другом «отшибе» на значительном удалении от мужского. Попасть в «туалет» было непросто, да и место это было не из приятных, поэтому пологий склон за лагерем, поросший густыми кустами, был сплошь усеян «минами». Теперь полагалось умыться, и сделать это можно было прямо на берегу Баш Кара Суу. Здесь я впервые обнаружил, что многие применяли невиданный мною «зубной порошок» и специальную щётку. Через полчаса после «подъёма» все должны были быть на «зарядке», которая проходила на той же спортивной площадке под управлением «физрука» и с музыкальным сопровождением баяниста, но на «зарядке», как правило, едва ли набиралась половина отрядов, и это совершенно не преследовалось, а вот на ежеутреннюю лагерную «линейку» опаздывать никому не разрешалось, поэтому мы спешно занимали закреплённое за отрядом место на «линейке», после чего начинались «рапорты» и подъём флага, который сопровождался маршем в исполнении баяниста. Прямо с «линейки» четыре отряда из первой смены направлялись в столовую на завтрак.
После завтрака начинали работать «кружки», а «неохваченные» этими «кружками» занимались, кто чем хочет. Двухсменный обед переходил в «тихий час», когда лагерь затихал на целых два часа. В это время полагалось поспать, и многие засыпали, несмотря на нестерпимый внутрипалаточный зной от нагретого потолка, и чтобы как то смягчить этот зной, боковые стенки палаток сворачивали и подвешивали к деревянным шестам. Циркулирующий «сквозняк» был напоён неповторимым удивительным ароматом сухой азиатской земли, цветущих трав и полыни, знакомой ещё по казахстанским степям. Раскалённое киргизское солнце на безоблачном небе исправно трудилось всё лето, и только далёкие, у самых «третьих» гор, к вечеру собирались плотные сине-чёрные тучи и видны были проблески редких молний. Мне нравился «тихий час», наверное потому, что у меня, как и у всех, была та самая кровать на «панцирной» сетке, которая заметно отличалась от нашего домашнего «топчана». Солнечная энергия успешно использовалась, нагревая воду в длинных плоских металлических «баках» почти до кипения. Горячей воды в этих «баках» вполне хватало, чтобы каждый отряд, чередуясь, мог пройти «баню». Получалось, что «банных» дней у каждого отряда было целых три в течение всего «потока».
«Тихий час» заканчивался по сигналу знакомого «горна», только ритм был уже другой, и почти сразу же первосменные отряды приступали к «полднику»-небольшому «перекусу» перед недалёким уже ужином. Кормили нас хорошо-престиж лагеря заключался в повальной прибавке «живого» веса всем «потоком».
Начальный и конечный «живой» этот вес прибывающих на «поток» или покидающих его определялся на внушительного вида складских весах и заносился в личную книжку каждого отрядника, в которой также учитывались все достижения или дисциплинарные промахи.
Послеполдниковое время было самым лучшим временем лагерных суток. Зной уходил вместе с солнцем, склонявшимся к закату, веяло прохладой с ледников, куда-то исчезали «вожатый» и воспитатель, и мы наслаждались неограниченной свободой. «Кружки» продолжали свою неутомимую работу, на спортивной площадке проходили футбольные, волейбольные и «городошные» схватки-раскручивалась традиционная лагерная Спартакиада. Но вот и на ужин зовут звуки горна «бери ложку, бери бак, ложки нету-хлебай так», а солнце уже почти скрылось, и скоро обязательная вечерняя «линейка» со спуском флага. В наступающих сумерках начинает «тарахтеть» лагерный «движок»-дизельная электростанция, загораются редкие электрические лампочки, но спортивная площадка освещена очень хорошо-сейчас здесь начнутся танцы. Вот он, баянист, и первый же танец -вальс. Мелодия так хорошо знакома, и не только мелодия-стоишь и невольно шепчешь: « С берёз неслышен, невесом слетает жёлтый лист. Старинный вальс «Осенний сон» играет гармонист». В вальсе кружатся совсем немного пар из старших отрядов-танец этот освоен редкими умельцами, а вот при звуках танго площадка оживает, это уже попроще. Девочки и мальчики держатся отдельными стайками, но пары исключительно разнополые-это лагерная дружба даёт свои плоды. Но вот на площадке не протолкнуться- баянист проигрывает популярные «па-д-эспань» и «па-де-катр». Теперь уже не разберёшь, все перемешалось, и разнополость танцующих уже не обязательна. На «закуску» звучит бодрый марш и баянист удаляется. Скоро «отбой», и надо успеть сбегать в кусты, потому что после «отбоя» тебя могут «поймать» дежурные, а это не обойдется без больших неприятностей. Протяжный звук «отбойного» горна вписывается в ритмическую строку «сп-а-а-ть сп-а-ать по па-ла-т-а-а-м, пионерам и вожа-а-тым». День закончен, ещё один день, приблизивший долгожданный отъезд домой.
Каждое лето в течение семи непрерывных лет я приезжал в этот «профсоюзный» лагерь, который, сезона через три от моего первого лагерного «потока», перебрался в дальний конец той самой цветущей долины,отделяющей «первые» горы от «вторых». Вот это действительно был «райский» уголок у самого подножия «вторых» гор! Этот лагерь занимал огромную территорию карагачёвой и арчёвой рощи, почти что леса,переходящего с одной стороны в бесконечный фруктовый сад, а с другой ограниченного владениями «профсоюзного» Дома Отдыха имени 20-летия Киргизии. С третьей стороны лагеря было безводное дикое «ущелье» между двумя крутыми склонами «вторых» гор, а с четвёртой-широкая плоская равнина, уходящая в сторону скалистых «третьих» гор, откуда вытекала бурная горная Ала Арча, размеренный гул которой был постоянно слышен, и особенно ночью, когда лагерь затихал, погружённый в сон.
Фруктовый сад был источником постоянных соблазнов и объектом ночных набегов, от которых его не спасала даже длинная и высокая «ограда» из колючей проволоки. Территория Дома Отдыха тщательно охранялась тамошними ночными сторожами, а просторная баня этого учреждения использовалась нашим лагерем в отведённые строгим расписанием «мужские» и «женские» дни. Электроэнергия для освещения лагеря тоже поставлялась Домом Отдыха. Я полюбил мои лагерные «потоки», и часто потом, и в школе, и дома, тихо мечтал о новом лете, новой «путёвке» и встрече с моим лагерем. Здесь меня наконец-то начали обучать настоящему футболу и здесь же приняли в пионеры и повязали красный галстук на шею, с которым я с гордостью появился дома и был удивлён, что никто не обратил на это особого внимания, только бабушка, поджав губы, сказала: «как же так, ведь ты крещёный». Я знал, что меня крестили в раннем младенческом возрасте, а мой «крёстный», весельчак и любимец барнаульцев с «Песочного Взвоза», закадычный друг моего младшего дяди-минометчика, Вася Кривцов, был убит на глазах у своего друга в первом же бою в самом начале войны.
Каждый «поток» наполнялся мальчиками и девочками, многие из которых были давно мне знакомы, так что в мои городские вылазки в другие, незнакомые места города, я обязательно встречал своих лагерных друзей и потому избегал традиционной драки с заглянувшим в дальний район «чужаком». Правда случалось, что друзей не оказывалось и драки было не избежать, и я с отчаянием обречённого, и помня уроки моего старшего брата, первым «врубал» ближайшему противнику в нос и какое-то время удерживал инициативу в своих кулаках, пока опешившие от такой наглости враги не приходили в себя, и тогда, поверженный превосходящим их числом на землю, я громко кричал: «лежачего не бьют!». Этот клич действовал безотказно, и никто уже не осмеливался добивать «законно», «по понятиям», побеждённого «чужака». Распухший нос и обязательный синяк под глазом надолго отбивали охоту отправляться в одиночку в незнакомые места.
Предвестником грядущей реформы школьного образования было неожиданное объединение мужских и женских отрядов, которое произошло летом 1953 года, сразу после смерти великого вождя всех народов. Теперь в лагере было только четыре смешанных отряда, а вдвое увеличенное количество «отрядников» автоматически увеличило и число руководителей-теперь стало двое вожатых истолько же воспитателей. Отрядные палатки конечно же были разными, но располагались рядом друг с другом, так что всегда можно было вечером незаметно проползти под палаточной стенкой и понаблюдать из-под кровати за бытовыми сценками представительниц противоположного пола. Особенно лихие и поднаторевшие в таких вылазках делились потом своими впечатлениями, давая хлёсткие и красочные характеристики нашим отрядным подругам. Было очень престижно иметь свою постоянную подругу, с которой можно было потанцевать, а потом и «пошептаться» где-нибудь в тени, тесно прижимаясь друг к другу и ощущая необычные и до поры до времени неповторимые аромат близкого девичьего тела и тёплую мягкость губ.
В это последнее лето я был уже комсомольцем и провёл в лагере два «потока» подряд, которые запомнились также двумя событиями. Первое было политическим-ещё в июне арестовали врага народа Берию, и в лагере распевали доморощенные частушки, связанные с этим событием, из которых я запомнил одну: «Берия, Берия нет тебе доверия. Сам товарищ Маленков надавал тебе пинков». Зимой Берия был расстрелян, а «товарищ Маленков» и его сообщники с громкими революционными именами спустя четыре года сами стали жертвами жестокой закулисной борьбы за власть между верховными кремлёвскими партийными кланами, но на этот раз обошлось без традиционных расстрелов. Вторым событием в самом конце последнего «потока» стала грозовая ночь, после которой лагерь прекратил своё существование на этой, так хорошо обжитой, территории. Никогда невиданный для этих мест необычайной силы ливень сформировал где-то высоко в горах обширный «затоп», который прорвался, найдя выход через наше безводное ущелье, и огромный селевой поток обрушился на лагерь. По счастливой случайности его основной, чудовищной силы удар, приняли столовая, кухня, склад и край фруктового сада, которые были мгновенно сметены высоким грязе-каменным валом, а вся остальная территория лагеря превратилась в жидкое, доходящее до колен, а кое-где и до пояса, бурлящее болото. Грохот сталкивающихся валунов, треск деревьев, выворачиваемых с корнями, смешались с непрерывными раскатами грома. Электрическое освещение вышло из строя, и в свете молний мы метались по этому болоту, вылавливая малышей и оттаскивая их в безопасное место у кромки территории Дома отдыха, обитатели которого в полном составе занимались тем же, выбираясь из болота с двумя, а то и тремя малышами сразу. Человеческих жертв не было, только начальника лагеря увезли со сломанной ногой в ближайшую больницу села Воронцовка.
