Замужем - 11

11

   - Насилу-то мы вас дождались, родная вы наша матушка! - встретила меня подобострастным голосом старшая горничная Степанида, бросаясь целовать мои руки. - Наш-то сокол ждал-ждал вас, навстречу ездил. Только недавно легли, вернувшись с охоты. - "Верно, и нынче, говорят, не приедет". - Пожалуйте, я вам посвечу, - и она побежала со свечою к лестнице.

   Я остановилась. Улегшееся во время разлуки отвращение прихлынуло ко мне с новой силой.

   - Нет, он, может, спит, завтра увидимся, - сказала я Степаниде. - Приготовьте мне спать внизу, в диванной.

   - И, что вы, матушка: если бы они и уснули, в такой раз и разбудить можно.

   - Барин вас наверх просят, - сбежала с лестницы другая горничная.

   Делать было нечего, я пошла. Муж встретил меня в будуаре. Он сбрил усы, желая помолодиться. В этом виде его физиономия показалась мне еще отвратительнее.

   - Здравствуйте! Ну что вам? - сказала я с холодным недоброжелательством, не подавая даже руки.

   - Разве так здороваются после разлуки! - ответил он обиженным тоном.

   - Как же иначе?

   - Хоть бы поцеловались! - и он поцеловал меня в губы. - Чаю хочешь?

   - Я до смерти устала и хочу спать, - сказала я, отворачиваясь от него.

   - Сейчас, матушка, я вот только чистые наволочки вам надену, - по-прежнему усердствовала Степанида, готовя мне постель в спальне.

   - Достаньте мне, кстати, чистые простыни и отнесите вместе с одеялом и подушками вниз, в диванную: я лягу там, - сказала я решительным тоном и поспешно направилась вниз, не желая слушать возражений с чьей бы то ни было стороны.

   - Как угодно, матушка, а на такое дело у меня руки не поднимаются!

   - Ну пришлите мне Марью - я ей велю.

   - Что это вы только затеваете! Барин-то сам не свой, почернел весь, - перешла вдруг Степанида из подобострастного в наставительный тон.

   - Пошлите ко мне Марью!

   - Сейчас! Только вы бы меня, старуху, послушали и дела ваши оставили.

   - Позовите Марью! - повторила я нетерпеливым тоном.

   - Вот так норов! - проворчала Степанида, захлопывая дверь.

   Наконец явилась моя московская горничная Марья. С трудом добилась она подушек и белья и постлала мне в диванной, единственной комнате, хорошо запиравшейся.

   На другое утро я велела перенести к себе вниз шифоньерку и принялась приводить свои вещи в порядок. Окончив уборку, я уселась на диван и принялась за чтение книг, которые накупила в Москве.

   Шел великий пост. Марфа Васильевна ела постное и обедала у себя в комнате, так что мне пришлось обедать с глазу на глаз с мужем, причем большую часть обеда мы молчали.

   - Шифоньерке вовсе не место в диванной, - прервал наконец молчание муж.

   - По-моему, место, - ответила я, стараясь говорить равнодушно.

   - А я нахожу, что не место, - повторил муж тоном, не допускающим возражения.

   - Эти разговоры скучны. Она мне нужна здесь, - ответила я нетерпеливо.

   - Но вы, кажется, забыли, что хозяин здесь я и могу велеть переставить ее куда мне хочется.

   - Очень хорошо помню. Вы даже можете вовсе выкинуть ее из вашего дома, - сказала я самым небрежным тоном.

   - Я решительно не понимаю, как это, зная, кто тут хозяин, вы принимаете такой самостоятельный тон.

   - Я нисколько не сомневаюсь, что такая самостоятельность с моей стороны выше вашего понимания, - сказала я с презрительной гримасой, всячески стараясь вывести его из себя и заставить выгнать меня.

   - Если вы недовольны тем, что я прислал за вами ранее положенного срока, так и оставались бы у своих в Москве, - сказал он уже со злобной усмешкой. - Небось вас оттуда выпроводили!

   - Меня никто не выпроваживал.

   - Знаем мы! А небось потихоньку от вас мне писали, просили прислать за вами поскорее лошадей! Ваша же возлюбленная сестрица и писала-то собственноручно. Не любо здесь, так отправляйтесь к ним обратно, - заключил он с торжествующей усмешкой.

   - Дайте мне пачпорт, я уеду, - сказала я: так меня ошеломило новое предательство Саши.

   - За этим дело не станет, - сказал он, вставая из-за стола, - сейчас напишу и с пребольшим удовольствием.

   Через час он действительно прислал мне с Марьей бумагу, в которой предоставлял мне свободу ехать куда угодно... К несчастью, я, по неопытности, не знала, что бумагу эту нужно засвидетельствовать формальным порядком, и имела глупость удовлетвориться, что причинило мне впоследствии немало горя.

   Обрадованная таким счастливым исходом, я весело принялась укладываться с Марьей. Она отложила в чемодан необходимое белье и два простых платья, более всего соответствовавшие той скромной карьере учительницы, которой я думала себя посвятить. В ящик мы заколотили все мои книги, а в узел положили два дорогих платья и несколько ценных вещей, которые я рассчитывала продать в ближайшем губернском городе. Ехать я решила в противоположную от Москвы сторону. К сожалению, четыре тысячи рублей, оставшиеся после разных покупок от моего приданого, не были выданы мне на руки, а были положены куда-то в Опекунский совет, и расписка осталась у отца. У меня же наличных оставалось всего семь рублей, один золотой, зашитый на счастье в подвенечное платье, и несколько мелочи.

   Только что я уложилась и уселась отдохнуть на сундук в гардеробной, досадуя, что теперь ночь и выехать никуда нельзя, как вошел муж.

   Он осмотрел с усмешкой приготовления и затем, обращаясь к Марье, сказал:

   - Пойди вон.

   Марья нехотя вышла, оборачиваясь на меня с беспокойством верного пса.

   - Так вы окончательно уезжаете? - обратился он ко мне.

   - Разумеется, - ответила я, начиная волноваться.

   - Пожалуйте сюда, - сказал он мне, отворяя дверь в свой кабинет. Я вошла. На столе лежали два пистолета со взведенными курками.

   - Видите? - спросил он, драматическим жестом указывая на пистолеты.

   - Я не слепа, - с трудом скрывая свое волнение, проговорила я.

   - Прежде нежели расстаться, - сказал он, принимая наполеоновскую позу, к которой прибегал во всех решительных случаях, - я желал бы знать, почему, собственно, мы расстаемся?

   - Неужели же вам это нужно еще объяснять: потому что я вас ненавижу.

   - За что?

   - Что тут разбирать: ненавижу - и этого более чем достаточно.

   - Так зачем же было выходить замуж?

   - Думала будет лучше, чем у родителей.

   - И все-таки вы едете к ним обратно. Они вам милее меня?

   - Милее.

   - Чем это я мог внушить вам такую ненависть?

   - Своею пошлостью, ничтожеством, пакостями.

   - Положим, я делал пакости, ну а вы-то как себя вели? Видал ли я от вас хоть одну ласку с самого нашего венчания?

   - Как же вы могли их видеть, когда начали с насилия?

   - Да что вы все старое: это даже смешно, точно я посторонний, а не муж! Ну а что касается других пакостей, которые я делал вам и вашей сестре, то вы в них сами виноваты, потому что постоянно вызывали меня к тому вашим презрительным, холодным обращением.

   - Я и не оправдываю себя. Да, я виновата, что вышла за вас, но что же из этого - я вас все-таки ненавижу.

   - О, что за дьявольский характер! Брат, брат, что ты со мной сделал, - драматически потрясая кулаками, каким-то завывающим голосом воскликнул он. - Не говори ты мне, что она ангел, я был бы счастлив с другой!

   - Уж не с Пенкиной ли? - засмеялась я на его трагические жесты. - И как вам не стыдно разыгрывать из себя бабу с завываниями и причитаниями! Только бабам прилично валить собственную оплошность на других.

   - Это просто изумительное бессердечие! - с гневом закричал муж. - Человек тут убивается перед ней, а она над ним подсмеивается!.. Ну что же, пусть баба я, пусть пакостник! Но что же мне делать, если я тебя так люблю, - бросился он вдруг передо мною на колени, хватая меня за руки, видя, что ничего не берет.

   - Ради Бога, оставьте меня! - вскочила я, точно ужаленная.

   - Бей меня, если хочешь, но я не могу расстаться с тобой! - и он бросился целовать мои ноги.

   - Ради Бога, ради Бога, отстаньте! Я не могу этого выносить! - кинулась я с отчаянием к двери.

   - Я застрелюсь сейчас же, если ты только выйдешь! - загораживая мне путь, сказал он.

   Видя, что всякое сопротивление немыслимо, я села на ближайший стул, не говоря ни слова. Смерть его не пугала меня, должна я сознаться, но мне было страшно сделаться убийцей. - Так ты не хочешь, чтобы я застрелился? - перетолковал он тотчас мое чувство. - Милая моя, божество мое, радость моя, - целовал он меня, в то время как я чувствовала себя совершенно уничтоженной и подавленной. - Но что же это, ты меня не целуешь? Ну да поцелуй же меня наконец, - потянул он ко мне свои губы.

   - Нет, никогда, - отклонилась я с омерзением.

   - Ну, я сейчас застрелюсь!

   Я поцеловала его. Наконец он успокоился и сел против меня.

   - Скажи ты мне, ради Бога, отчего это я тебя люблю, а ты меня не любишь? - спросил он меня заискивающим голосом.

   - Вероятно потому, что я стою любви, а вы нет, - ответила я с усмешкой.

   - Правда, правда твоя, язвительная ты моя... - и опять нежности.

   Хотя я и чувствовала себя совершенно уничтоженной и погибшей, но мысль о разъезде все-таки не покидала меня. Как ни мрачны казались мне последствия разъезда, но все же этот мрак представлялся мне в тысячу раз лучше настоящего унизительного положения. "Рассеется же когда-нибудь этот мрак, - приободряла я себя. - Не осуждена же я на вечное унижение и несчастье; настанет и для меня человеческая жизнь. Я хочу ее и добьюсь!" Я чувствовала в себе большой запас сил добиваться жизни и счастья, к которым так стремилось мое сердце, изведавшее столько унижения и отвращения. Да оно и понятно: мне только что минуло восемнадцать лет.