1. Я НАЧИНАЮ ЖИЗНЬ НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕ
Человек родился! В цветущих джунглях Африки или в душной и влажной сельве Бразилии. А может быть, в ледяной пустыне Чукотки, в каменном кружеве Парижа, среди благоухающих лесов и полей Подмосковья, в мигающем хаосе огней огромного Нью-Йорка, в неповторимой Москве.
Человек родился!
Какие же могут быть первые впечатления маленького существа, крепнущее сознание которого с трудом стряхивает дремоту начала жизни. Следуя нормальной логике, это должны быть грудь и лицо мамы...
Мама стоит перед диваном на корточках и надевает ребенку носки. Другая мама заботливо кутает его в мягкую шкуру оленя в теплом и грязном чуме, или в хижине из пальмовых ветвей подносит ко рту ребенка маленький кусочек вкусного банана.
И вообще, в каком возрасте начинает шевелиться сознание и заполняется матрица памяти?
Лев Толстой писал, что он помнил некоторые отрывочные эпизоды из своей жизни, начиная с двух с половиной лет.
Я родился в 1937 году в Москве и хорошо, как теперь мне кажется, помню начало Великой Отечественной Войны. Мне тогда было чуть более трех с половиной лет.
Из розового тумана младенчества явственно проступают яркие, как вспышки зарниц, картинки, относящиеся, как мне удалось логически вычислить, к довоенному периоду моей жизни.
Эти воспоминания были радостные, светлые. Во время войны таких не могло быть. Первая яркая вспышка - посещение зоопарка. Поразила огромная белая лошадь с черными поперечными полосами: это была зебра. Странно, что живя в России, я увидел живую зебру раньше, чем живую лошадь. Её полосатый вид меня почему-то потряс.
Второе светлое впечатление - это голубая тележка с укрепленными на ней огромными стеклянными цилиндрами, наполненными розовой, желтой, оранжевой и зеленой жидкостью. Всё это великолепие пронизывали нестерпимо жгучие лучи солнца. Тележка с газированной водой и зебра мне показались огромными, наверно потому, что я сам был очень маленький. Я стоял, как завороженный, перед тележкой, а солнце, преломляясь в разноцветных емкостях, создавало сказочный, потрясающий эффект. Я даже не помню, попробовал ли я газировки или нет.
Через 6 лет, попав в Москву после долгого отсутствия, я снова увидел эти голубые тележки. Ими была забита вся Москва, послевоенный город с удовольствием пил газировку и ел мороженое. Но тогда тележки не произвели на меня никакого впечатления, то ли сосуды оказались очень маленькими, а я с тех пор значительно вырос, то ли жизненные впечатления, которые я накопил к тому времени, развеяли детский эффект цветной сказки.
Кстати, о московском послевоенном мороженом. Оно было изумительно вкусным. Надо сказать, что в Москву я с родителями приехал из Нью-Йорка, и мороженого в Америке перепробовал немало. Там было очень много сортов: клубничное, земляничное, ананасовое и т. д. , но по вкусу - замороженный подкрашенный лед
с кусочками фруктов или ягод. Всё это мороженое, включая сливочное и молочное, по-английски - «айс крим», “нашему“ мороженому в подметки не годилось.
Другое запомнившееся впечатление - это огромная, украшенная игрушками мохнатая елка. Рядом с ней стоит Дед Мороз с белой бородой и в белой шубе до пят. У него на голову надета белая шапка, в руках - тяжелый посох.
Всё происходило в просторном длинном помещении с очень высокими сводами. Большое стечение народа, и режущие глаза живые, брызгающие светом, ослепительные огни. Как я потом узнал, это были бенгальские огни. В Нью-Йорке и в праздники, и в будни, по крайней мере, в центре, пылало море огня - мигали неоновые трубки реклам кино, прыгали сверкающие рекламы кафе и ресторанов, горели тысячами разноцветных лампочек рождественские елки, но живого пламени бенгальских огней я там ни разу не видел.
Предполагаю, что запомнившийся мне эпизод происходил в Петровском Пассаже, так как народ был в верхней одежде, и другого такого помещения, огромного, вытянутого в длину, без раздевалок, я в Москве вспомнить не могу.
Почему я вспомнил о Деде Морозе? Я все время сравнивал его с американскими Дедами Морозами - Санта Клаусами. Они были совсем другие, ненастоящие. Вместо белой шубы - красный полушубок, вместо длинной окладистой бороды - небольшая бороденка, кудрявая или лопатой. Вместо тяжелого посоха - мешок с подарками. И вообще, они были какими-то шустрыми, летали по небу на санках, запряженных оленями. Впрочем, они тоже выглядели хорошими, очень похожими на гномов из сказок Андерсена и мультиков Диснея. Все дети их ждали, радовались Рождеству и приходу американских Дедов Морозов. Я тоже радовался. Но для меня они были другие, из другой сказки.
Самые ранние мои впечатления в жизни, как ни странно, были не лицо мамы, надевающей мне носки или шарф, или кормящей с ложечки манной кашей. Это был диван, на котором я спал. Огромный диван, обитый чёрным дерматином. Спинка дивана завершалась деревянной полкой, на которой в ряд стояли мои игрушки. Я помню только одну: большого полосатого тигра, рыжего, с разорванным боком. Кто-то жестоко искалечил бедолагу, скорее всего я…
Кстати, когда после длительных путешествий я снова вернулся в коммунальную квартиру - полуподвал, в котором я начал свою жизнь, и вновь встретился со своим старым другом диваном, то он мне показался до смешного маленьким, этот "продукт массового производства советской мебельной промышленности".
Через 25 лет я в подмосковной деревне Сьяново снял дачу для своего сына, и с очень теплым чувством обнаружил в одной из комнат такой же почти родной диван из моего детства. А еще через 10 лет, в глухой деревне под старинным городом Шуя, мы купили избу.
В избе стоял доставшийся нам от прежних хозяев старый диван знакомой конструкции. Наверное, тысячи детей СССР начинали свою жизнь на этих диванах, ведь производство тогда было массовым, а массовость не уживалось с разнообразием.
Кроме вышеупомянутого тигра, я помню среди моих игрушек огромного, с меня ростом, медведя. Он был тёмно-жёлтого цвета, густой мех мишки волшебно переливался. Медведь умел закрывать глаза и глухо реветь, когда его наклоняли. Только я не могу понять, помню ли я его со времени нежного младенчества, или эти воспоминания относятся к более позднему времени и навеяны рассказами мамы. Дело в том, что после нашего отъезда из Москвы (а мы путешествовали через Китай, Индию, Африку, Америку), мама часто рассказывала, как отец из Франции привез мне подарки: много нарядной одежды (на фотографии, которая представлена в моих записках, я одет в матросский костюмчик из Франции) и шикарного мишку. Я тут же с большой радостью вцепился в игрушку. Наверно, очень хотелось выяснить, что там внутри неё так громко гудит.
Однако мишку у меня отняли и водрузили на высокую кровать родителей, место мне недоступное. Мама сказала, что я ещё совсем маленький, чтобы играть с такой дорогой игрушкой, и должен ещё чуть-чуть подрасти. «Но ты можешь дать мишке имя".
- Как ты назовешь мишку? - спросила мама.
- Никак! - ответил я и надул губы.
Так мишку и прозвали - "Мишка Никак".
Когда я через много лет вновь попал в нашу комнату в полуподвальной квартире, то первое, что я увидел - это легендарного мишку "Никака", одиноко ожидавшего меня на родительской кровати. Он мне показался маленьким и печальным, играть с ним мне уже не хотелось. Во-первых, я вырос, во-вторых, я видел в Америке и не такие великолепные игрушки.
Возможно, просидел бы мишка на кровати всю свою оставшуюся жизнь...
Кажется, когда я учился в классе 9-10, мать подарила мишку кому-то из друзей, имевших внука в возрасте 3-4 лет. Я пожелал тогда счастья мишке "Никаку" в его новой жизни, надеясь, что его снова не посадят на высокую кровать, куда маленькие мальчики или девочки не смогут забраться.
А сегодня, оживляя в глубоких закоулках памяти эти первые и дорогие для меня воспоминания, я жалею маму, которая так и не поняла, что игрушки, даже самые дорогие, это не мебель, и предназначены, для того, чтобы их ломали маленькие дети. Жалко мишку "Никака", лишенного возможности быть моим верным другом, и немножко жаль самого себя, так и не узнавшего, что там внутри у мишки так громко гудит, когда его наклоняешь.
Другим моим ярким довоенным впечатлением было посещение метро. В вагонах метро в те времена через некоторые промежутки времени свет гас (очевидно, в целях экономии электричества), и вагоны погружались в кромешный мрак. Было очень страшно. Каждый раз я с ужасом ждал очередного выключения света. Я не любил ездить в метро.
Как я узнал позже, в Нью-Йоркском метро свет не отключали. В послевоенном московском метро свет тоже не выключали, а вагоны снаружи были темно-синего цвета, как и в Нью-Йорке, а изнутри окрашены в кремовый цвет и напоминали мне вкусные вафли.
Я не запомнил прекрасных, сказочных станций московского метро. Но где-то глубоко в кладовых мозга следы запечатлелись. Покинув Москву в 3 года и живя в Америке, я как-то увидел сон. Я находился во дворце, сияли огни люстр, стены и потолок украшали мрамор, бронза, мозаика. Конечно, я не знал тогда этих слов: мозаика, мрамор, но внешний вид запомнил. В конце зала движется вверх лестница, освещенная хрустальными светильниками. Я проснулся со сладкой улыбкой и долго помнил этот сон-сказку. Приехав в Москву после окончания войны, я узнал этот дворец-станцию метро, которую я видел несколько лет назад во сне. Вот так! Впрочем, я мог видеть московское метро в довоенном кинофильме, например, в "Члене правительства"...
Как позже рассказывала мама, летом 1941 года меня впервые повезли в подмосковную деревню на свежий воздух. Мамы давно нет, и я теперь никогда не узнаю, где эта деревня находилась. Впечатления тех времён весьма отрывочны: огромный сарай из свежеструганных, пахнущих деревом досок, ярко полыхающих в оранжевых лучах закатного солнца. Я был маленьким и, наверно, поэтому всё вокруг представлялось огромным: сарай, лестница, полого ведущая под крышу сарая на сеновал. В благоухающем сене так приятно валяться. Зеленая лужайка перед избой слепила глаза… Вот огромный страшный петух рывком повернул вбок голову, тряхнув красным гребешком; он внимательно смотрит на меня одним глазом, оранжевым и круглым...
Однажды вечером в деревне загорелась изба. Большие ребята помчались смотреть пожар, и я увязался за ними. Зарево плясало, как живое, валил удушливый черный дым. Вокруг мелькали быстрые тени людей, громко ругаясь и гремя ведрами. Огонь разгорался, и становилось жарко. Я испугался и, убежав домой, спрятался под стол - это было, как мне тогда казалось, самое безопасное место.
Потом в деревне говорили, что это немецкие самолеты, не долетев до Москвы из-за огня наших зениток, сбросили зажигалки на деревню.
Начиналась Большая война.
Из деревни мы с мамой скоро уехали в Москву.
Война для меня, или вернее, её начало, связано с огромной тарелкой из чёрного плотного картона и маленькой железной коробочкой в середине. Тарелка эта висела на стене над моим диваном и называлась радио. Время от времени музыка из радио прерывалась, и раздавался торжественный спокойный голос: "граждане, воздушная тревога, граждане, воздушная тревога..."
Все соседи, и мы с мамой, спешили в бомбоубежище.
На улицах были установлены громкоговорители, которые оповещали население о воздушной тревоге. Однажды такое предупреждение застало меня с мамой на углу Большой Ордынки и Клементовского переулка около булочной. Мама меня тащила к станции метро Новокузнецкая, где все прятались во время бомбёжек. Я отчаянно сопротивлялся и звал маму в булочную, где продавали пряники.
Эта булочная еще очень долго существовала после войны. У неё, как и у всех булочных, имелась стандартная вывеска - тёмно-коричневая, гладкая плита со светло-коричневой надписью посередине - "БУЛОЧНАЯ".
Помещение было совсем маленьким, вкусно пахло свежим хлебом. За прилавком стояла продавщица и, на большой деревянной доске, покрытой толстым слоем "хлебного налёта", с помощью прикрепленного к доске ножа - гильотины, резала на куски буханки белого и черного хлеба. Куски она взвешивала с помощью гирь на железных помятых чашках весов. Вкуснее этого хлеба я ничего не ел, разве что пряники, которые продавались в этой же булочной.
Другой запомнившейся приметой войны были заклеенные крест-накрест бумажными полосками окна. Говорят, эти полоски при бомбежках не помогали, стекла всё равно сыпались. Окна не разлетались только в том случае, если их заклеить газетой, а лучше калькой.
Впрочем, я точно не могу сказать, видел ли я эти перечёркнутые окна в начале войны в Москве, или это воспоминание почерпнуто из кинофильмов о войне (художественных и документальных), которые я смотрел гораздо позже в Китае и Америке уже после моего отъезда из Москвы.
Когда в далекой Америке я со своими сверстниками играл в войну, мы обязательно заклеивали окна бумажными крестами. И кто-нибудь металлическим голосом диктора громко повторял: «Граждане, воздушная тревога». Мои сотоварищи по играм были чуть старше меня и тоже помнили эти приметы военного времени.
Правда, взрослые, с трудом приводя в порядок окна, нас ругали, наверно, они хуже помнили войну.
Наша московская уже упомянутая коммунальная квартира-полуподвал находилась в доме на Большой Ордынке и состояла из 7 комнат, в каждой комнате жила семья. Двери из комнат выходили в длинный коридор, очень тёмный и загадочный. Свет в коридор проникал только через открытую дверь на кухню. Вечером было светлее: под потолком горели две тусклые лампочки. В этом полутёмном коридоре где-то высоко на стенах висели тазы, корыта и даже велосипед. На кухне над железной, коричневой от ржавчины раковиной всегда капала вода из медного крана желто-зелёного цвета. Когда я, позже, во время наших путешествий, увидел где-то не капающий кран, я был уверен, что он неисправен. Большой стол на кухне уставлен керосинками, кажется, у некоторых соседей имелись электроплитки. У окна стояла лавка, на которой часто стирали бельё, и тогда воздух на кухне становился влажным, пахло мылом.
На этой лавке я «ездил» с любимым соседом дедом Шкиневым в Арктику спасать челюскинцев.
Когда на кухне мама или кто-нибудь из соседей жарили картошку, по всем комнатам распространялся потрясающе аппетитный запах, а если картошку поджаривали с луком, то я не отходил от сковородки, пока меня не угощали, отложив на блюдечко несколько хрустящих золотистых кусочков.
В абсолютно тёмном подъезде устойчиво пахло кошками. Лампочек там никогда не было.
С туалетом как я понял из разговоров родителей, возникали проблемы: во-первых, из-за большого количества жильцов он был почти всегда занят (меня, правда, это не касалось: я был маленьким и пользовался горшком), во-вторых, там, по словам мамы, находиться было "неуютно".
Решив выяснить, что такое "неуютно", я посетил уборную. Ничего особенного, сливной бачок находится высоко над головой, от него идет труба к унитазу, все это выкрашено темно-зелёной краской буграми. На трубе, сквозь краску толстым слоем проступает ржавчина, по трубе струится вода. Унитаз весь проржавел. Вообще, как-то сыро.
Только когда я сам побывал в Америке, я понял, почему отцу, который только что приехал из-за границы, не очень понравилась наша уборная. А вот мне было всегда очень хорошо в нашей квартире.
Наверно, первые впечатления раннего детства: запах жареной картошки и свежего сена и даже запах кошек в подъезде, свежевыструганные доски сарая, полутёмный коридор с висящими на стенах корытами и тазами, диваном, мишкой "Никаком" - все это закрепляется в мозгу на уровне подсознания навсегда. И в течение жизни идет постоянное сравнение текущих впечатлений с информацией, хранящейся в памяти; таким образом, определяется, что «свое», а что «чужое».
Для араба - это родная пальма около знакомого с начала жизни колодца, для русского - это родная изба, засыпанная по самые окна белым снегом, для мексиканца - это берег зеленого моря, которое омывает пляжи маленького городка в Мексике... У каждого ребенка своя матрица памяти, своя единственная Родина...
В Америке мы жили в Нью-Йорке, Филадельфии и Вашингтоне.
Бытовые условия были везде одинаковые: в ванной, кухне, туалете - кафель, зеркала, никелированные краны, полочки и прочие чудеса.
Мне всё это очень нравилось, но я никогда не думал, что мне там лучше, чем дома. Я мечтал, что когда я приеду домой и вырасту, я соберу соседей, и мы сделаем в квартире ремонт. И всё будет блестать и сверкать, как в Америке...
Из довоенных событий мне запомнилось посещение парикмахерской. Когда мама сказала, что поведёт меня стричь, я сразу как-то насторожился. Я не знал, что такое "стричь". По-моему, это было тоже самое, что лечиться. У врачей я уже побывал, и мне у них очень не понравилось.
Врачей я не любил - они обычно лезли ложкой в рот или каким-нибудь другим способом причиняли неудобство.
Мы вышли на улицу. Улица была очень широкой, с асфальтовой мостовой и тротуарами. Вошли в автобус, водитель повернул рычаг, и никелированная штанга, соединяющая дверь с рычагом, захлопнула за нами дверь. Тётенька с большой кожаной сумкой подошла к нам, и мама купила билет.
В парикмахерской меня посадили на доску, которая лежала на подлокотниках кресла. Прямо передо мной оказалось большое зеркало, а на противоположной стене висело точно такое же. Я увидел в зеркале себя многократно повторенного, уходящего в бесконечность. Картина была просто волшебная. Впрочем, над ухом у меня что-то звякнуло, и я сжался, забыв про всё на свете, ожидая прикосновения ножниц к моим волосам. И, действительно, волновался я не зря: то ли ножницы были тупые, то ли мастерица неопытная, но она отводила ножницы от головы, не отрезав всех волос, поэтому часть волос просто вырывалась. Кажется, я плакал.
В памяти остались отдельные ускользающие, но яркие картинки жизни.
То это украшенная к празднику, Москва: двухэтажные красные знамена вдоль домов с портретами людей в середине каждого знамени. Знамена не шевелились от ветра, они неподвижно стояли вдоль стен домов, закрывая окна нижних этажей. Они представляли собой огромные куски красной материи, натянутой на деревянный каркас.
То это был большой кондитерский магазин на Пятницкой улице. Там в высоких стеклянных коробках, которые могли поворачиваться вокруг оси, россыпью лежали конфеты "Мишка косолапый", "Ну-ка, отними!", трюфеля "Красная Москва". На полках стояли красивые картонные коробки с конфетами и печеньем. Восхитительно пахло шоколадом и вафлями. Этот неповторимый запах я запомнил на всю жизнь. Уже будучи взрослым, я, проходя мимо кондитерской фабрики "Большевичка", с удовольствием вдыхал вкусный бисквитный запах. Но это было совсем не то! Я побывал во многих кондитерских магазинах Нью-Йорка, Вашингтона, Риги, Вильнюса и т.д. Там тоже вкусно пахло. Но все это было не то!
А еще в памяти остался сбитый огромный немецкий самолет с чёрными крестами на сером боку, который лежал на площади напротив гостиницы "Москва".
Таковы мои впечатления между младенчеством и ранним детством.
