01.07.1857
Ново-Петровское (Форт-Шевченко), Казахстан, Казахстан
1 июля. Сегодня послал я с пароходом письмо М. Лазаревскому. Быть может, последнее из душной тюрьмы: дал бы бог. Я много виноват перед моим нелицемерным другом. Мне бы следовало отвечать на письмо от 2 мая тотчас же по получении, т. е. 3 июня: но я, в ожидании радостной вести из Оренбурга, которую хотелось мне сообщить ему первому, прождал напрасно целый месяц и все-таки должен был ему написать, что я не свободен. И до 20 июля, а может быть и августа, такой точно солдат, как и прежде был, с тою только разницею, что мне позволено нанимать за себя в караул и ночевать на огороде,-- чем я и пользуюсь с благодарностью. До 20 июля я удалил от себя всякие возмутительные помышления и наслаждаюсь теперь по утрам роскошью совершенного уединения, и даже стаканом, правда не казистого, но все-таки чая. Если бы еще хорошую сигару воткнуть в лицо, такую, например, как прислал мне 25 штук мой добрый друг Лазаревский, тогда бы я себя легко мог вообразить на петергофском празднике. Но это уж слишком. А сегодня действительно в Петергофе праздник. Великолепный царский праздник! Когда-то давно,-- в 1836 году, если не ошибаюсь,-- я до того был очарован рассказами об этом волшебном празднике, что, не спросясь хозяина (я был тогда в ученье у маляра или так называемого комнатного живописца, некоего Ширяева -- человека грубого и жестокого и пренебрегая последствиями самовольной отлучки (я знал наверно, что он меня не отпустит), с куском черного хлеба, с полтиною меди в кармане и в тиковом халате, какой обыкновенно носят ученики-ремесленники, убежал с работы прямо в Петергоф на гулянье. Хорош, должно быть, я был тогда. Странно, однакож,-- мне и вполовину не понравился тогда великолепный Самсон и прочие фонтаны, и вообще праздник, против того, что мне об нем наговорили. Слишком ли сильно было воспламенено воображение рассказами, или я просто устал и был голоден. Последнее обстоятельство, кажется, вернее. Да ко всему этому, я еще увидел в толпе своего грозного хозяина с пышною своей хозяйкой. Это-то последнее обстоятельство в конец помрачило блеск и великолепие праздника, и я, не дождавшись иллюминации, возвратился вспять, совершенно не дивяся бывшему. Проделка эта сошла с рук благополучно. На другой день нашли меня спящим на чердаке, и никто и не подозревал о моей самовольной отлучке. Правду сказать, я и сам ее считал чем-то в роде сновидения.
Во второй раз, в 1839 году, посетил я петергофский праздник совершенно при других обстоятельствах. Во второй раз, на Бердовском пароходе, сопровождал я, в числе любимых учеников, Петровского и Михайлова, сопровождал я своего великого учителя -- Карла Павловича Брюллова. Быстрый переход с чердака грубого мужика-маляра в великолепную мастерскую величайшего живописца нашего века. Самому теперь не верится, а действительно так было Я -- из грязного чердака, я -- ничтожный замарашка -- на крыльях перелетел в волшебные залы Академии художеств. Но чем же я хвалюся? чем я доказал, что я пользовался наставлениями и дружескою доверенностью величайшего художника в мире? Совершенно ничем. До его неуместной женитьбы и после уместного развода я жил у нею на квартире или, лучше сказать, в его мастерской. И что же я делал? Чем занимался я в этом святилище? Странно подумать. Я занимался тогда сочинением малороссийских стихов, которые впоследствии упали такой страшной тяжестью на мою убогую душу. Перед его дивными произведениями я задумывался и лелеял в своем сердце своего слепца-кобзаря и своих кровожадных гайдамаков. В тени его изящно-роскошной мастерской, как в знойной дикой степи надднепровской, передо мною мелькали мученические тени наших бедных гетманов. Передо мной расстилалась степь, усеянная курганами. Передо мной красовалась моя прекрасная, моя бедная Украина, во всей непорочной меланхолической красоте своей... И я задумывался: я не мог отвести своих духовных очей от этой родной чарующей прелести. Призвание -- и ничего больше.
Странное, однакож это всемогущее призвание. Я хорошо знал, что живопись -- моя будущая профессия, мой насущный хлеб. И, вместо того чтобы изучить ее глубокие таинства, и еще под руководством такого учителя, каков был бессмертный Брюллов, я сочинял стихи, за которые мне никто ни гроша не заплатил и которые, наконец, лишили меня свободы и которые, несмотря на всемогущее бесчеловечное запрещение, я все-таки втихомолку кропаю. И даже подумываю иногда о тиснении (разумеется, под другим именем) этих плаксивных тощих детей своих. Право, странное это неугомонное призвание.
Не знаю, получу ли я от Кухаренка здесь его мнение насчет моего последнего чада ("Москалева Криниця"). Я дорожу его мнением чувствующего благородного человека и как мнением неподдельного самобытного земляка моего. Жаль мне, что я не могу теперь посетить его на его раздольной Черномории. А как бы хотелось. Но что делать? Сначала уплачивается долг, потом удовлетворяется голодная нужда, а на остатки -- покупается удовольствие. Так, по крайней мере, делают порядочные люди. А я и тенью боюсь быть похожим на безалаберного разгильдяя. Кутнул и я на свой пай когда то. Довольно.
Пора, пора, душой смириться,
Над жизнью нечего глумиться,
Отведав горького плода.
В прошлом году получалася здесь комендантом "Библиотека для чтения". Бывало, хоть перевод Курочкина из Беранже прочитаешь: все-таки легче станет. А нынче, кроме фельетона "П[етербургских] ведомостей" совершенно ничего нет современно-литературного. Да и за эту тощую современность нужно платить петрушкою и укропом. Хоть бы редька скорее выростала, а то совестно уже стало потчивать стариков одним и тем же продуктом.
Женитьба и развод Брюллова являются темным и неразъясненным эпизодом его биографии. Он женился 8 января 1839 года (ср. "Русский архив", 1895, кн. 2, стр. 431 и "Поэмы, повести и рассказы Т. Г. Шевченка, писанные на русском языке", Киев, 1888, стр. 305, где в годе описка или опечатка) на Эмилии-Катерине-Шарлотте фон Тимм (1821 -- 1877), сестре известного впоследствии издателя "Русского художественного листка" В. Ф. Тимма. "Его жена была прелестна собою и весьма образована,-- вспоминает о ней Ф. И. Иордан:-- она прельстилась талантом, обманчивым обхождением и разговорами Брюллова и, зная его ошибки и старые грехи, все-же решилась выйти за него замуж. С первых дней замужества он начал ревновать ее ко всем, даже к N. N. Говорили, будто поводом к неприятностям, начавшимся с первого дня свадьбы, послужило печальное недоразумение... Брюллов лишил жену общества, в котором она привыкла блистать, и у себя не принимал никого из ее приятельниц, супружество сделалось для нее каторгою" (Записки ректора и профессора Академии художеств Федора Ивановича Иордана, М., 1918, стр. 191, или . Русская старина" 1891, No 7, стр. 62). О том, что Брюллов приревновал свою жену к Николаю I, имя которого в осторожном рассказе Иордана скрыто под буквами N. N., передает в своих воспоминаниях и художник П. П. Соколов 1 "Исторический вестник", 1910, No 8, стр. 401--4021. В своих дополнительных поправках к сообщениям Соколова племянник Карла Брюллова В. А. Брюллов (там же, No 10, стр. 414), ссылать на свою мать (жену брата Брюллова, Александра) указал не без ехидства, что образ Шарлотты Брюлловой, представленный автором как нежный, махровый, полный невинности цветок, далеко не соответствует рассказам, "которые я слышал от современников" и что его матери она "представлялась... далеко не таким невинным ребенком, каким рисует ее Павел Соколов". "Не желая кидать тень на жену Брюллова,-- многозначительно заканчивает свои заметки В. А. Брюллов,-- смею заверить, опять-таки, со слов покойной матушки, что взваливать всю вину на одного Карла Брюллова было бы далеко несправедливо..." "Не пишу вам о слухах, какие ходят о Карле Павловиче в городе и в самой Академии",-- читаем в автобиографической повести Шевченка "Художник", написанной отчасти и виде писем молодого художника к своему "благодетелю" и содержащей любопытные страницы о жене Брюллова и "несчастном его супружестве": "Слухи самые возмутительные, и повторять их грешно. В Академии общий голос называет автором этих вестей [А. И.] Заурвейда, и я имею основание этому верить. Пускай все это немного постареет, и тогда я вам сообщу мои подозрения, а пока скопятся и выработаются материалы" (Поэмы, повести и рассказы Т. Г. Шевченка, стр. 312-313; ср. стр. 304--306, 309, 311). Эти "нелепые сплетни" заключались, конечно, в слухах об интимной близости жены Брюллова к Николаю 1, женолюбие которого достаточно известно. Им верил хорошо осведомленный в скандальной хронике тех годов Н. С. Лесков, который в незаконченном романе "Чертовы куклы" (1889 г.) хотел (как уже давно указал А. В. Амфитеатров) "рассказать, как исказился и разменялся на медную монету громадный талант К. П. Брюллова, и бросить свет на причины и подробности смерти А. С. Пушкина" (Собрание сочинений А. В. Амфитеатрова, XXI. Спб. [1913], сгр. 289; ср. в статье С. П. Шестерикова в "Известиях Отдел. Русск. языка и словесности Академии наук СССР", т.ХХХ, Лгр. 1926, стр. 305--306). В лице Гелии, жены Фебуфиса-Брюллова и очевидной любовницы "герцога" -- Николая Лесков контаминировал черты Шарлотты фон-Тимм-Брюлловой и Наталии Гончаровой-Пушкиной... Во втором браке жена Брюллова была за Алексеем Николаевичем Гречем, сыном того Греча, имя которого тесно связано с "Северной пчелой" и Булгариным. Утверждение Иордана, будто "вдовою m-me Греч переселилась в Германию и там вышла в третий раз замуж за иностранца -- военного человека", неверно, о чем свидетельствует ее надгробие на городском кладбище в Павловске, где она погребена рядом со своим сыном Николаем Гречем ("Петербургский некрополь", т. I, стр. 675). См. о ней еще воспоминания В. П. Бурнашева ("Русский архив" 1872, No 9, ст. 1789), М. Е. Меликова ("Русская старина", 1896, No 6, стр. 657) и А. Н. Струговщикова (там же, 1874, No 4, стр. 70.-- 710).
Опубликовано 24.01.2021 в 19:03
|
Свободное копирование
