На кулачных боях личадеевцы дрались с докукинцами; у тех был главным бойцом кузнец, смуглый здоровый крепыш. Раз мы с Бакулиным зашли в его кузницу. Подручный раздувал горн мехами; сыпались искры. Чумазый кузнец взял початой горшок каши, вытряхнул с треском на пол набившихся прусаков, наложил каши в чашку с молоком и вместе с подручным сел за ужин.
По летним дням мы все выезжали на охоту. С утра отправляется телега с провизией и самоваром на берег Уневки, речки, впадающей в Тешу. За телегой Иван ведет гончих: Звонка , Запевая, Плакуна, Зажигу, Докуку и Динку. Мы едем в долгуше: отец, мать, бабушка Марья Александровна, я и кто-нибудь из гостей. Из-под сиденья торчат концы привязанных снизу удилищ. Едем по селу до пруда, и гатью до Теши по тряским бревнам. В колдобинах всплывают черные головастики, пахнет приятно болотом. Вот и река. Я выбегаю и тотчас бросаюсь удить. Гончих спускают; лес оглашается стройным хором; слышны далекие выстрелы. Зайцев иногда привозили домой десятка по два. Трещит костер, мать с бабушкой хлопочут у самовара. Мы пьем чай, варим уху, печем картофель и раков. Вечером домой. Я смотрю на тихие заводи и излуки Теши сквозь нежный закат, слушаю песни за селом, считаю огоньки в избах.
Охотились мы и в лесу у купца Горюшина, раскольника-миллионера. Горюшин был очень скуп. Осенью 1890 г. мы возвратились с Уневки. На дворе дожидалась одноконная тележка, в ней спал старик в серой чуйке; старуха в темном платке сидела подле. Это Горюшин приехал к моему дяде, врачу, просить медицинского пособия. Он не хотел звать дядю на дом, чтоб не платить за визит; уездный врач по закону обязан лечить бесплатно. Кучера старик не держал тоже из скупости, и его привезла сестра. Дядя повел Горюшина в кабинет к отцу, осмотрел и прописал лекарство. Старик уехал, не заплатив ни копейки. У него оказался рак.
По зимам отец охотился на медведей. Убитого зверя вешали в сарае; все село сбегалось смотреть, как снимают шкуру. Последний медведь убит был не на облаве, а пойманный в капкан. Привадой служила падаль. Голодный зверь нажрался ее, и когда, сняв шкуру, вспороли брюхо, народ отхлынул, зажимая носы. В сарае раздавался лишь идиотски-гнусавый визгливый хохот: это заливался глухонемой.
