Сергей Прокофьев. Дневник - 1785

12   июля

Завтракал с Сувчинским, который это время был невидим. Разговор всё время, естественно, о «большевицком балете». Сувчинский говорил, что он думал об этом и, не раскрывая карт, беседовал с людьми умными и недавно из России приехавшими, в том числе с художником Рабиновичем и с Эренбургом. Последнего он не очень любит, но считает человеком умным и интересным, пускай неприятным и неприятно мыслящим. Общий вывод: такой балет сделать невозможно. Положение так остро, что нельзя написать балет нейтральный, надо делать его или белым, или красным. Белый нельзя, потому что невозможно изображать современную Россию русскому композитору через монокль Западной Европы; да кроме того, разумно ли мне отрезать себя от России теперь, когда там как раз такой интерес к моей музыке? Красный балет делать тоже нельзя, так как он просто не пройдёт перед парижской буржуазной публикой. Найти же нейтральную точку, приемлемую и с той стороны, и с этой, невозможно, ибо современная Россия именно характеризуется борьбой красного против белого, а потому всякая нейтральная точка будет нехарактерна для момента. «Кто не с нами, тот против нас», поэтому нейтральная точка вызовет отпор и оттуда, и отсюда.

Выйдя из ресторана, мы в кафе нашли Эренбурга, с которым Сувчинский познакомил Пташку и меня. У него интересное лицо, но, засыпанный табаком, с гнилыми зубами, небритыми щеками и ссохшимися нестрижеными волосами, он напомнил лесной пень. Говорил он охотно, но в его манере себя держать было что-то неприятное. Чувствовалось также, что этот человек прошёл какую-то революционную школу, которая мне неизвестна. Он рассказывал много интересного, многое казалось привлекательным в современной Москве.

О балете - то же, что Сувчинский.

Затем мы расстались с ним и с Сувчинским. Я сказал последнему, что завтра или послезавтра возвращается из Лондона Дягилев, произойдут окончательные разговоры про балет. Но Сувчинский ответил, что он, в сущности, всё уже сказал, и от дальнейшего пытался уклониться. Чистоплотный Понтий Пилат! Пилат, наверно, потому умыл руки, что боялся микробов от иудейской черни. Так, вероятно, он объяснит, если потребовать его дух к ответу.