На другой день (тридцать первого июля) мы провели с Кошиц всё утро в парке. На её замечание, что за последнее время она совсем потеряла линию жизни, я давал ей философские объяснения. Кошиц зашла ко мне на дачу, чтобы написать открытки Асафьеву и Сувчинскому, а в «Деревянную книгу» было написано, что ей светят два солнца, и хочется, чтобы её грело не старое, долговечное, а молодое. Расшифровка: Рахманинов и Прокофьев.
Вечером мы вместе поехали в Кисловодск: там Кошиц выступала в «Жидовке» Галеви. Про «Жидовку», которую я совсем не знал, Кошиц мягко высказалась, что это ложно-классическая опера. На самом деле опера оказалась такой технической беспомощностью, такой сценической нескладёхой, такой тупостью в развитии сюжета, что, прибавив к этому плохую постановку, невозможных партнёров, я едва-едва не убежал из театра, и удержала меня лишь Соня Аванова, которая поминутно спрашивала:
- Правда, какая прелесть Нина Пална? Смотрите, смотрите!
Я смотрел, только понукаемый этим «смотрите».
Тем не менее, обратное возвращение в Ессентуки было весьма триумфально: Кошиц ехала, окружённая целой свитой, а вагон был превращен цветочными подношениями в какой-то сад из «Китежа». Ужинать я к ней не поехал, потому что ужасно устал.
На другой день я зашёл к Кошиц, чтобы ехать с нею верхом. Она говорила, что замечательно сидит на лошади. К моему удивлению, я застал Нину Павловну весьма относительно одетою. Она сидела между семью чемоданами и укладывала свои сорок платьев. Сегодня они изволили уезжать в Москву, что, неожиданно для самих себя, решили сегодня утром. Я искренне пожалел о такой скоропалительности, и, пока она укладывалась, просидел на её балконе часа два, читая стихи разных авторов, которые она мне подсовывала для романсов. Кошиц прибегала, дарила свои фотографии, показывала шляпы, перебрасывалась десятью словами и снова ныряла в свои чемоданы.
Когда я отправился домой, обещая появиться на вокзале, Кошиц взяла меня под руку и пошла провожать. Ей хотелось сказать мне что-нибудь, что запало бы мне в сердце, и действительно, она мне сказала несколько ласковых вещей, просила не обращать внимания на то, что она такое «чёртово веретено», а на прощание немного колебнулась и вдруг поцеловала.
Когда я пришёл на вокзал, где провожала куча народу, Кошиц шепнула мне, чтобы я был милым и проводил её до Минеральных вод. Это совпадало с моими желаниями и я уехал с нею в поезде так, что никто из провожающих даже не заметил, куда я делся. В Минеральных водах она воскликнула:
- Ах, Минеральные воды! Давно ли я здесь сама провожала! - и написала мне на своей фотографии: «Tout passe, tout casse, tout lasse».
Когда я заметил, что странно давать такие обещания на своём портрете, она ответила, что я не понял её, - месяц тому назад она провожала здесь Рахманинова, но... tout passe...
Хотела, чтобы романсы на Ахматову были посвящены ей. Я ответил, что она даже имеет на них некоторое право, так как они были сочинены на другой день после её концерта, но «я не хочу сделать невыгодную параллель другой серии романсов, посвященных ей». Я намекнул на шесть очень хороших романсов, которые посвятил ей Рахманинов.
Кошиц говорила:
- Вы дерзки, но это мне нравится!
Ещё бы не дерзок: лучшие романсы недосягаемого божества Рахманинова! Я их очень люблю, но мои, конечно, лучше, ибо это один из самых удачных моих опусов.
Кошиц звала поехать с ней концертировать зимой. Поцелуй на прощание, и поезд тронулся. Кошиц стояла на площадке, я шёл рядом. Когда поезд ускорил ход и стал убегать вперёд, я остановился и бросил цветок, бывший у меня в руке, на площадку её вагона. Она воскликнула от удивления, быстро наклонилась и подняла цветок. С этим поезд скрылся. Я сел в дачный вагон и поехал обратно. Глядя в окно на звёзды, я в первый раз увидел моего любимца, звезду Фомальгаут. Это звезда южного полушария, появляется у нас лишь в начале осени, а в северных широтах Петрограда почти совсем не видна. Я её уже давно облюбовал на карте, где она была помещена совсем отдельно, за пределами других звёзд.
После отъезда фантастичной, мечущейся Кошиц, я первые дни просто отдыхал.
За два дня, которые я провёл в её обществе, я прямо-таки устал. Додумав эскизы симфонии с точки зрения оркестровки, я, наконец, принялся за партитуру, которая пошла легко, приятно и классично, хотя сначала немного медленно, потому что всё же требовалось въехать в стиль.
Свободное копирование
