Сергей Прокофьев. Дневник - 783

23 марта

«Чтение» письма Маркиза подвигается. Вечером опять пошёл на концерт Кусевицкого. Конечно, больше всего ради Мариночки, но также и послушать Алчевского, который пел длинную партию в «Гибели Фауста» Берлиоза. Сама пьеса крайне скучна, ибо нет ни истинного трагизма, ни увлекательного лиризма, но так инструментована, что прямо ахаешь местами - и, несмотря на свои семьдесят лет, эти краски иной раз заставляют меркнуть краски Штрауса (Рихарда). Вёз меня домой Сувчинский и очень звал к себе завтра днём.

24 марта

У меня уже, конечно, сейчас и планы: а что, если провести лето где-нибудь в Норвегии? То-то прелесть! Хватит ли денег? Этот вопрос сегодня разрешил мой американский дядюшка Дягилев. Ведь надо думать, что у него денег куры не клюют, ибо сегодня я получил из банка новое извещение о деньгах из Нью-Йорка. Прямо золотой поток, если подумать, что в январе я радовался каждому пятачку. Сколько денег у Дягилева? (В повестке этого не было). Максимум тысяча, ибо две тысячи за балет я уже получил. Минимум сто рублей, если вспомнить, что за итальянскую дорогу он мне их недоплатил. Но это едва ли, скорее тысяча за партитуру, в которой я, такой-сякой, ещё не написал ни ноты. У Сувчинского парадный приём: Алчевский. Кусевицкий, Дидерихс, А.Римский- Корсаков с Юлией[1], Блуменфельд, Захаров с Цецилией, Обухов, Асафьев. Все слушают киевских гостей: композитора Шимановского и отличного скрипача Коханского. Я уже слышал их год назад в Киеве. Преизумительно пишет Шимановский для скрипки. «Не скрипка, а целый оркестр» - говорит Захаров. А музыка его и интересна, и какая-то без ничего внутри. «Это не существительное, а прилагательное» - говорит Юлия Вейсберг. А.Римский-Корсаков прибавляет: «И даже наречие».

Сувчинский от меня не отходит ни на шаг. От Кусевицкого я держался в стороне. Обухов приглашал меня к себе. Я спрашивал его, какое впечатление произвели на него мои «Сарказмы». Он ответил: «Очень сильное». Я интересовался узнать, какое на него впечатление производят мои гармонии, ибо у него есть своя собственная определённая система гармонических построений, очень, по его мнению, пуристичная. «Чисто ли у меня звучит?» - допытывался я. Он отвечал: «Если даже не везде чисто, то чрезвычайно убедительно». В это время к нам подошёл Кусевицкий и спросил у меня своим медленным голосом: «Ну кто же у меня в будущем году будет дирижировать «Алой и Лоллием», - вы или я?» Я для пущей важности ответил ему не сразу, а заговорил о концертных залах, когда же он вернулся к своему вопросу, то я ответил, что, во-первых, благодарю его за приглашение, а во-вторых - право, не знаю, лучше ли мне самому дирижировать или попросить его - и послушать. На этом мы простились. Вечером был на генеральной репетиции концерта инвалидов, куда меня затащил Коутс. Я думал, что он хочет меня там познакомить с Теляковским - потому что в самом деле, что мне за интерес слушать концерт инвалидов? Но этого не случилось. Зато Малько рассказал мне, что он был на днях у «Теляка» и Теляк при нём разговаривал по телефону с Глазуновым, поддразнивая последнего:

- А вот мы хотим поставить оперу одного вашего друга...

- Кого?

- Прокофьева.

Малько меня предупреждает, что оперу примут и контракт со мною подпишут, и даже гарантирует десять спектаклей, но почти наверное в будущем сезоне опера не пойдёт. Ну, мы это ещё посмотрим!