27 сентября
Хотелось кончить «Утёнка», так как вечером буду у Мещерских и они просили принести его. Но не тут-то было. Оказалось, что его «странствования» вышли тяжёлыми и чересчур всерьёз; пришлось вместо окончания «Утёнка» переделать их. Впрочем, вышло ничего. Особенно меня радует место «иногда он часами сидел в камышах».
Вера Николаевна просила маме позвонить, чтобы Таля, которая ходит в качестве сестры милосердия в соседнюю с нами Александровскую больницу, заходила к нам днём выпить чашку чаю и передохнуть (очень жаль, что Таля, а не Нина, но Нина не способна быть сестрой милосердия). Сегодня Таля была у нас со своей подругой Mlle Хреновой. Мне пришлось скоро уйти. В пять часов я вернулся домой, застал Серёжу Себрякова, а вслед за тем явился Башкиров принимать урок. У него очень хорошая рука, но степень его уменья не превышает зачаточного состояния. Особенно ужасно его чтение нот: он по складам разбирает лёгкую сонату Моцарта! Я полагал, что он играет гораздо лучше и не стал бы заниматься, если бы он не был мне симпатичным. После урока он сказал мне:
- Сергей Сергеевич, условия урока такие, как я понял из нашего предыдущего разговора.
- Я ничего не давал вам понять.
- Ну да, но вы говорили о десяти рублях, которые берут получившие премию.
- Борис Николаевич, я две цены не имею, я никогда не давал уроков. Что-ж я буду вас грабить...
- Помилуйте, какой же тут грабёж, я считаю, что это самая настоящая цена.
- Как хотите, Борис Николаевич.
Против десяти рублей за урок я, конечно, ничего не имею, я действительно о них намекнул ему очень осторожно, а теперь, когда у меня пустые карманы, это более чем кстати. Я даже горд, что час моей работы оценён в десять рублей.
В девятом часу мама и я отправились к Мещерским. Нина выскочила с не без кокетства перевязанным горлом: оно у неё болело, был насморк и лёгкий жар, который она скрывала, но который украшал её щёки лёгким румянцем. «Гадкий утёнок», сыгранный интимно за роялем, нравится до чрезвычайности и Тале, и Нине; Анна Григорьевна не пришла, а Николай Васильевич изволил одобрить. За чаем Нина посадила меня рядом с собой, говорила, что «Америка» наполовину скрылась под водой, а вместо неё выступает большой незаселённый (?!) участок земли. Затем мы в кабинете вперебивку писали Олегу письмо. Далее Нина объявила, что «декрет» должен взойти снова в силу, что она уже об этом думала.
Простились мы друзьями. Я посадил маму в трамвай, а сам пошёл пешком, в результате огорчённый, решив, что у Нины удивительный талант дёргать во все стороны. Это красной нитью проступает и в её рассказах про других. А сейчас против меня, как против Антверпена, поставлена 16-дюймовая пушка.
Свободное копирование
