Сергей Прокофьев. Дневник - 599

9 июня - 7 июля. Лондон.

Андреевы устроились на Clifton Gardens у своей знакомой Марии Ивановны, старой девы, помешанной на светских приличиях, но очень резкой и, в сущности, невежливой, русской по происхождению, но живущей двадцать лет безвыездно в Англии, однако обожающей всё русское, и в том числе особенно чету Андреевых. Для меня была найдена комнатка в соседнем подъезде, а завтракали, обедали и проводили время мы вместе. Сначала симпатия Марии Ивановны по инерции с Андреевых была перенесена и на меня, но на всякую её резкость я отвечал тем же и мы часто ссорились. Андреевы же были ко мне всё время замечательно милы.

В кармане я имел письмо от Черепнина к Отто Клингу, директору музыкального магазина «Брейткопф и Гертель» и большому ценителю русской музыки. Клинг, к которому я явился в цилиндре и визитке и с письмом Черепнина, оказался очаровательным господином, предложил мне прекрасную комнату для занятий в его магазине, с несколькими роялями, креслом, стулом и восхитительными карикатурами на музыкантов на стенах. В этой комнате в своё время работали и Черепнин, и Скрябин, и Рахманинов, и прочие русские музыканты.

Так как моим ближайшим музыкальным планом была переделка совсем заново «Симфоньетты» для концерта Зилоти, то я немедленно и принялся за работу, тем более, что комфортабельная комната располагала к ней. Каждый день около десяти часов я являлся туда и до первого часа работал, затем возвращался домой завтракать.

Дягилевский сезон был вовсю; Николай Васильевич через день должен был петь в опере. Я знал, что в Лондоне Нувель и, помня его склонность повертеться вокруг русских спектаклей, просил Николая Васильевича узнать в театре, не знают ли его адреса. Николай Васильевич спросил у Дягилева, а Дягилев, услыхав мою фамилию, сказал, что он хочет познакомиться со мной и имеет ко мне дело. Это произвело на меня чрезвычайное впечатление. Я ехал в Лондон, зная, как там гонятся теперь за русской музыкой, и надеялся завязать сношения. К Дягилевской антрепризе я давно относился с большим интересом и без сомнения очень хотел бы иметь дело с этим блестящим предприятием; когда же теперь само предприятие захотело иметь со мной дело, то это было не в бровь, а в глаз. Дягилев просил Андреева привести меня за кулисы и на другой день мы отправились. Предстоящее знакомство меня даже волновало. Дягилев, как личность, меня крайне интересовал; кроме того, я знал, что он крайне обаятельная личность.

На первый раз Дягилева за кулисами не оказалось, но через день на «Соловье» мы встретились. Он был страшно шикарен, во фраке и цилиндре, и протянул мне руку в белой перчатке, сказав, что очень рад со мной познакомиться, что он давно хотел этого, просит меня посещать его спектакли, интересуется, какое впечатление производит на меня «Соловей», а в один из ближайших дней надо серьёзно потолковать со мной и послушать мои сочинения, о чём мы сговоримся через Нувеля. На этом расстались. Я скоро встретил Нувеля, который сообщил мне, что Дягилев хочет заказать мне балет. Между тем Клинг познакомил меня с Бантоком, директором Бирмингемской консерватории, милейшим господином, который увёз меня к себе на пару дней. В Бирмингеме было очень хорошо, я провёл приятно время и всех обыграл в шахматы. По возвращении в Лондон я получил от Нувеля письмо, что Дягилев приглашает нас завтракать. В означенный день я зашёл за Нувелем и мы отправились в ресторан. Дягилев по обыкновению запаздывает и мы минут двадцать ожидали в гостиной при ресторане. Нувель поддразнивал меня, что я в сущности чрезвычайный карьерист, и воображал, как я сейчас буду стараться устраивать свои дела с Дягилевым. Наконец появился Дягилев в сопровождении Мясина, это была последняя любовь Дягилева. Мясин был совсем молодой юноша; очень недурно танцевал в «Иосифе» Штрауса.

Завтрак был очень хорош и начался дынею, что мне понравилось. Начался разговор о балете. Я с подчёркнутой независимостью высказывал мои мнения, но Дягилев мало слушал и говорил о всяких тонкостях и подробностях новейших балетных течений, мало меня интересовавших. Например, что одни балетмейстеры придумывают движения вполне согласованные с музыкой, а другие делают из сценических движений как-бы контрапункт к музыке. При первом же удобном случае я постарался перевести разговор с балета на оперу. Поговорили об «Игроке», которого я назвал как замечательный оперный сюжет, но Дягилев не выразил никакого интереса к опере и сейчас же вернулся к балету.

После завтрака поехали в магазин Брейткопфа слушать мои сочинения. Я сыграл:

1) Вторую сонату,

2) «Маддалену»,

3) Второй концерт.

«Маддалена» понравилась меньше всего; в Сонате две последние части; а 2-й Концерт привёл Дягилева в полный восторг.

- Вот теперь надо завтракать сначала! - воскликнул он, желая сказать, что теперь он понял, о чём и как со мной надо говорить.

Мне было предложено кресло на все спектакли, а через несколько дней я был приглашён в салон отеля «Сесиль» для дальнейших разговоров. Всё было как следует: салон был ослепительно шикарен, Дягилев очень неаккуратен, затем подали чай и мы начали разговаривать. Дягилев придумал не более не менее, как поставить мой Концерт со сценой, т.е. чтобы я играл, а на сцене танцевали. Он даже имел ввиду сюжет, т.е. собственно не сюжет, а сферу, где можно искать его, что-нибудь вроде Леля и Снегурочки, только Леля не «мальчонку-пастушонка», а слегка гротескного, насмешливого.

Я сразу решил, что всё это нелепость, однако же нашёл политичным сразу этого не высказывать, постарался же навести Дягилева на мысль, что лучше и удачней выйдет, если мне заказать совсем новый балет.

- Я хочу обязательно, чтобы в будущем сезоне у меня шло что-нибудь ваше, а новый балет вы, пожалуй, не успеете сделать.

Был и ещё проект: сделать балет на сюиту из моих фортепианных пьес, которые я мог бы инструментовать. Во всяком случае мы должны ещё обсудить это вместе с Нижинским, который на днях приедет в Лондон. При упоминании о Нижинском у Дягилева неестественно заблестели глаза. Однако Нижинский не приехал, а вместо него Дягилев приходил слушать 2-й Концерт в обществе испанского художника Серт, который после каденции первой части, думая, что я не понимаю по-французски, закричал:

- Mais c'est une bête féroce[1], - и очень извинялся, узнав, что я понял его.

Оба шумно восхищались Концертом, причём Дягилев, по моему мнению, поступил неосторожно: так расхваливать перед заключением контракта было с его стороны просто необдуманно. Между прочим, одним из моих достоинств он считал склонность к национальному стилю, который кое-где прорывался очень определённо, обещая много в будущем, но пока тонул в музыке интернациональной.

В промежутках между этими вечерами я довольно часто ходил в театр, где меня всегда ждало одно из четырёх кресел седьмого ряда, резервированных для Дягилева. В этот раз «Петрушка» мне доставил больше удовольствия, чем в прошлом году в Париже, и прямо-таки понравился. «Весну священную» в этом сезоне, к сожалению, не давали.

В следующий раз Дягилев познакомил меня со своим главным балетным дирижёром Monteux, очень милым господином, и мы вместе должны были завтракать у Бичема, лондонского миллионера, с которым Дягилев был в компании и который имел огромное влияние в лондонской музыке, но Бичем куда-то экстренно уехал, а потому мы завтракали втроём в отеле «Савой». Затем у Брейткопфа я играл Дягилеву и Monteux 1-й Концерт, который их крайне обрадовал, не столько музыкой, сколько быстротой бега. Monteux пригласил меня будущей зимой играть в Париже; у него симфонические концерты от хорошей марки. Затем мелкие пьесы из Ор.12 и первый «Сарказм». Так как дело близилось к моему отъезду, то Дягилев сказал:

- Не уезжайте, не поговорив со мною.

Я надеялся, что уеду с подписанным контрактом, однако этого не случилось. Когда я за день до отъезда зашёл за кулисы, Дягилев, будучи чем-то очень расстроен - кто-то не мог петь или танцевать - был крайне рассеян в разговоре со мной. Вообще же сказал, чтобы я по приезде в Петербург обратился к Нувелю и Каратыгину, они меня познакомят с настоящим русским писателем, например. Городецким, который и сделает мне балетный сюжет. Сам он, Дягилев, в августе месяце приедет в Москву и Санкт-Петербург, и если я буду в Кисловодске, то выпишет меня туда же для окончательного выяснения и подписания контракта. На этом мы расстались.

Итак, я неожиданно сделал в Лондоне очень хорошую карьеру. Действительно, сразу, минуя всякие наши учреждения, выйти на европейскую дорогу, да ещё такую широкую, как дягилевская - это очень удачно. Мне всегда казалось, что эта антреприза как раз для меня и я тоже нужен для этой антрепризы. А эта поездка в Лондон, которая не имела собственно никаких определённых перспектив, почему- то очень меня привлекла и представилась могущей принести мне много. У меня несомненно есть чутьё. Я давно чувствовал, что с Дягилевым должно получиться. Когда я готовился к конкурсу я, несмотря на протесты всех друзей, родственников, профессоров, решил играть свой Концерт, ибо чувствовал, что только этим Концертом смогу ошеломить экзаменаторов и что только ошеломлением, а не добросовестным изучением, можно отбить рояль. Несколько слов о том, как я проводил остальное время в Лондоне.

В девять часов вставал, пил кофе с хлебом, маслом, и, по английской манере, с мёдом или вареньем. Садился на верхушку автобуса и ехал в магазин Брейткопфа, где оживлённо переделывай «Симфоньетту». Однако за месяц пребывания мне удалось сделать одну первую часть. В первом часу надо было складывать ноты и на автобусе возвращаться завтракать, ибо, сохрани Бог, если опоздаешь. Днём часто играли в бридж с Николаем Васильевичем и Марией Ивановной, или отправлялись куда-нибудь с Андреевыми, или я писал письма. Впрочем я часто бывал в русском театре, иногда гулял по Хайд-парку, где влюблённые парочки с очаровательной непринуждённостью нежились на травке. Раз мы были в мюзик- холле, где очень занятно, но, к сожалению, без знания английского языка не всё понятно (а я за месяц пребывания так и не научился «спикать»). Были с Николаем Васильевичем на боксе. Это было великолепно и весьма ново. В особенно решительные моменты зал форменно выл. По воскресеньям мы, как всякие порядочные обитатели Лондона, отправлялись за город. Марию Ивановну не брали, чем, кажется, её огорчали. Очень хороша была поездка в Виндзор, затеянная по моему проекту на верхушке автобуса. Это был довольно длительный переезд по гладкому, как паркет, шоссе, затем прогулка по замку, завтрак, несколько открыток и возвращение в город в поезде. Другая прогулка была в чудесный Кью-гарденс с его ошеломляющими оранжереями для тропического леса, где ходишь по лестницам и мосткам среди такой чащи диковинных гигантов, точно находишься в самом деле в дебрях Бразилии. Сам сад очень мил и прогулка вышла отличной. Однако, редкая прогулка обходилась без того, чтобы мы с Анной Григорьевной не повздорили; вообще к концу месяца мы с ней ссорились довольно часто и даже последовало некоторое охлаждение друг к другу. У Николая Васильевича же был такой удивительный характер, что мы с ним сцепились только один раз, и то из-за Марии Ивановны. Анна Григорьевна уехала из Лондона раньше остальных и самая интересная прогулка была последняя, без неё: Андреев, я и его приятель Роксиков, случайно заехавший в Лондон. Андреев сказал:

- Ну, черти, уж идёмте, я вас сегодня угощу завтраком в итальянском ресторане.

Мы страшно обрадовались и пошли. Пили «кианти». повеселели, поехали в Ричмонд-парк, оттуда на пароходе вверх по Темзе в какой-то старинный дворец и вообще это было очень хорошо. Последние дни я бегал с Роксиковым по Лондону, делая покупки: рубашки, пальто, костюм (замечательный, белый с чёрным), ракетку для Кати Шмидтгоф и т.д. Денег не хватило и Николай Васильевич дал три гинеи взаймы. Седьмого утром я с Роксиковым отправился в Россию. Андреев должен был приехать через неделю. Я увозил с собою отличное впечатление от Лондона, не говоря о том, что здесь было сделано важное дело, но и вообще мне город понравился чрезвычайно и англичане тоже, хотя их самовосхваление и самовосхищение меня злило и я расхваливал Россию вовсю: русскую музыку - это без всяких разговоров теперь лучшая и прямо единственная, а когда мне в Бирмингеме восторженно говорили:

- Ну посмотрите, как у нас здесь восхитительно! - я с живостью отвечал:

- Замечательно! Почти так же хорошо, как у нас, в России.

Итак, мы с Роксиковым выбрали путь на Остенде, где провели конец дня и вечер, гуляя по пляжу, любуясь публикой, смущаясь, что мы в дорожных костюмах. Осмотрели курзал, я было сунулся в игровую залу, но мне сказали, что входную карточку с целым рядом формальностей можно получить только завтра, так я и не попал. Купили себе купальные костюмы, получили удовольствие от купания в море, а вечером выбыли через Брюссель на Кёльн. Утром пересели в Кёльне на D-Zug[2] на Берлин, предварительно осмотрев подавляющий собор. В четыре часа прибыли в Берлин, где, первым долгом, потеряли друг друга. Этому обстоятельству я особенно не огорчился, взял автомобиль и поехал в мой любимый Tiergarten[3], много гулял и пил пиво. Ни одной хорошенькой немки. Обедал у Кемпинского и поехал в подземной железной дороге неизвестно куда, так, вообще - сравнить, где андерграунды[4] лучше: здесь или в Лондоне. В Лондоне гораздо лучше, а приехал я в часть города, называемую Schoeneberg, и тут попал в такие комфортабельные улицы, каких нигде не видал: широкие, длинные, тихие, усаженные деревьями, с огромными тротуарами, с гладкой как лёд мостовой, с импозантными домами, большие, относительно редко поставленные окна которых свидетельствовали о просторе квартир. Замечательные кварталы.

Воздух был тёплый и неподвижный. Я взял открытый автомобиль и поехал на вокзал, где нашёл скучающего Роксикова. Мы выбыли в Россию, в Александрове имели багажный осмотр, но после него попали в тот же вагон, ибо колея от Александрова до Варшавы узкая, как заграницей, и вагоны ходят прямо от Берлина до Варшавы. Было любопытно ехать по матушке-России в иностранном вагоне. Мы переехали через пыльную Варшаву на другой вокзал. Город, центра которого я, положим, не видел, мне не понравился, но поразили меня евреи в национальных долгополых нарядах, с бородами и пейсам. Таких экземпляров в других больших городах не сыщешь! В Варшаве мы с Роксиковым расстались, причём денег мне опять не хватило и пришлось занять у Роксикова пять рублей!

Я направился в Петербург, но через Москву, ибо там надеялся услышать «Сны» в исполнении Юрасовского. После утомительных суток пути среди зноя и засыпавшей вагон пыли, я под вечер приехал в Москву, где был встречен Катюшей Шмидтгоф. О концерте я имел неверные сведения: он происходил лишь завтра, но мне не захотелось ждать и я в тот же вечер уехал в Петербург, предварительно проведя пару часов в обществе Катюши. Её матери опять плохо и на этот раз очень серьёзно, ибо это рецидив рака. Я горячо жалел бедную девочку и, сидя у открытого окна вагона, который быстро нёс меня на север и обдавал чудесным свежим воздухом, думал о её судьбе и нельзя ли её, умри её мать, устроить как-нибудь при моей маме.