Непосредственно за сим наступил наш фамильный октябрь месяц, бывший в сей год достопамятен для меня многими особенными происшествиями. Самое начало его было уже преисполнено многими для меня досадами, хлопотами и неудовольствиями. Не успело пройтить оного дня два, как взбешен почти был я присланным ко мне письмом от бывшего командира моего г. Давыдова. Сей горе-командир, будучи, так сказать, с ног до головы замаран дерьмом и находясь в прескверных и таких обстоятельствах, в каких не желал бы я быть никому, по смешному своему любославию, восхотел еще и тогда покичиться своею потерянною уже надо мною властию. И забыв все, сколько он мне обязан, и все то, что я для его сделал, написал ко мне прямо досадное и раздражительное письмо и променял меня на бездельника-мужика, принесшего ему какую-нибудь голову сахара или чего-нибудь иного на поклон. Повод к тому подала вышеупомянутая переторжка земель и мельниц. Как для ней самому ему уже не кстати, да и нельзя было к нам приехать и по-прежнему бессовестно мытарить и плутовать, то поручил он производить торговлю сию мне. Но чем был я не весьма доволен, ибо он хотя и не приехал, но заметал меня ордерами и письмами в раздаче наилучших земель и мельниц воровски и за ничто тем, которые у него там побывали и с которых он сорвал срывы. Между прочим, прислал он ко мне один глупый и бестолковый ордер об отдаче одной и последней мельницы Бобриковскому мужику за ничто, и только за 30 рублей, несмотря что она стоила гораздо более ста. Досадно мне было сие неведомо как, и тем паче, что он и без того все наилучшее мельницы размытарил и упустил чрез то дохода в казну более 1000 рублей. И как тогдашние повеления его уже были для меня не слишком важны, и я не имел причин их свято наблюдать, а сверх того, хотелось мне последнее его мытарство и бездельничество сколько-нибудь поправить беспристрастнейшею торговлею, то и пустил я сию мельницу с прочими в торг и за нее взогнали цены свыше полутораста рублей, и осталась она за самим тем же, который хотел было схватить ее почти за ничто. Бездельник сей бросился к г. Давыдову и, как думать можно было, налгал ему что-нибудь. А за сие-то и изволил он на меня разгневаться и, в досаде для чего помешал я ему и в сем случае своровать и сбездельничать, написал ко мне помянутое обидное и такое письмо, какого я от него, а особливо при тогдашних обстоятельствах, никак ожидать не мог и которое для меня тем было досаднее, что я поступил при сем случае по всей справедливости и всего меньше заслуживал такого себе репреманта {Reprimаnde -- выговор.}. Мне не трудно было в том оправдаться. Но со всем тем принужден я был весь почти день по сему делу писать и заниматься глупостьми, ибо мне хотелось дать ему учтивым образом прямо дурной его поступок против меня почувствовать.
Другие хлопоты были для меня и этот же день то, что я принужден был переписывать, пересчитывать и ранжировать все заготовленные мною статьи для своего "Экономического Магазина" и готовить их для отправления с почтою в Москву. А третья досада была на г. Веницеева, рыскавшего около сего времени по полям нашей волости с собаками за зайцами. Он хотел ко мне в сей день приехать, но я целый день прождал его по-пустому и с досадою услышал, что он еще с утра ускакал прямо в Тулу. Наконец, некоторым образом и то было особливостью, что в сей же день привезли ко мне из Ламок нововыезжего на свет и небывалого у меня гостя, моего внука, которого жене моей, а его бабушке, хотелось у себя воспитывать.
Непосредственно за сим наступил день имянин сына моего, и праздник сей был для нас тем чувствительнее, что оставалось ему уже недолго жить с нами. В навечерии сего дня положено было у нас уже решительно отправить его в скором времени. Обстоятельство сие наполняло глаза жены моей уже словами, да и нам всем скорый отъезд его был чувствителен и приводил в смущение наши мысли. А как, сверх того, надлежало мне сие утро писать в Петербург к племяннику моему М. В. Неклюдову и, его уведомив о скором приезде туда моего сына, просить о помещении его в каком-нибудь уголке его дома, то и не звали мы к себе никого обедать, и у вас обедали только немногие. Но после обеда съехалось столь много гостей, что мы сделали уже маленький деревенский бал, послали за музыкою, завели танцы и провели день и вечер сей довольно весело, и гости все у нас ужинали, и было их так много, что мы их едва поместили в своей зале.
В следующий за сим день октября было у нас в доме множество больных. Я сам что-то был не очень здоров и ночь слал дурно, а ввечеру чувствовал опять в себе озноб и боялся, чтоб лихорадка моя опять не возвратилась и не сделалось бы рецидива. Недомогала также и бывшая тогда у вас замужняя дочь, и мы посылали за лекарем, чтоб поговорить с ним о ее болезни. У меньшой моей дочери болело ухо, а жена насилу ходила от слез и грусти. Она все суетилась и плакала о сыне, с которым тошно было ей расставаться. Но всех более смущала и озабочивала вторая моя дочь Настасья: сия занемогла формально и была во весь день в жару, так что мы принуждены были ее лечить и боялись, чтоб не было горячки. Однако, было сие следствием простуды и ей на другой же день полегчало, но за то занемогла наша старушка и ее всю коверкало, и как говорила она -- от осуда, чтоб было и вероятно, ибо не успели ее, брызнув в нее изнавесть водою, испужать, как ей и полегчало. Впрочем, в оба сии дня сбирали мы уже своего Павла в Петербург, и было по сему случаю хлопот довольно. С ним собирался ехать вместе и сын уездного нашего секретаря Арефьева, записанный также в гвардию, и он товарищу сему очень рад был, да и нам было приятно, что поедет он не один.
Свободное копирование
