Сергей Прокофьев. Дневник - 482

23 января

Спал я у Сараджева и еле утром раскачался. Поехал поиграть к Мюллеру, а потом к Держановскому ещё раз проиграть «Балладу». От Держановского - с Мясковским к Яворскому, очень хороший теоретик и довольно известный московский музыкант. Я с ним знаком давно и даже уже был у него после московского исполнения моего 1-го Концерта, но с тех пор не видел, хотя знаю через Мясковского, что он в большом восхищении от моих сочинений. Мясковский с ним приятели и теперь потащил меня для компании. От Яворского я отправился к Катюше Шмидтгоф-Лавровой. Я знал, что меня там очень ждут, но как-то боялся к ним ехать. Она и её прибаливающая мать устроились очень уютно в Денежном переулке. Катюша выглядит здоровой и весёлой девочкой, мать болезненной дамой с печатью горя на лице. Меня встречали такой неподдельной любовью, которая меня даже смущает. Их любовь к ушедшему от них Максу перенесли целиком на меня. У нас было много общих тем для разговоров: всё, что было связано с Максом, хотя прямо его я старался не затрагивать, видя, как сейчас же лицо матери подёргивается грустью. Но я спешил к Держановскому обедать и через полчаса ушёл, обещая зайти завтра. У Держановских суетно перед концертом. Mme возится с парикмахером, «сам» носится от телефона к письменному столу, мать возится с программами, Мясковский одевает смокинг. Приглашения разослали всей музыкальной Москве, но билетов продано мало. Я дразню Держановского, делая вычисления, сколько человек придёт на концерт и прихожу к заключению, что сорок человек обеспечено.

Я ухожу к Сараджеву (два шага), одеваю фрак и еду на концерт.

В артистической шумно. Я разговариваю с Юргенсоном, Юрасовским и композитором Акименко, с братом которого я знаком по Консерватории. Письмо Танеева. Наконец, я должен начинать. Выхожу, чуть-чуть аплодируют, я кланяюсь и сажусь за Ибаха. Зал не полон, но публики немало. Я играю 2-ю Сонату (первый раз публично). Знаю её недурно. Первая часть выходит ничего, скерцо очень мажу, но звучит оно с шиком, Andante проходит неплохо, финалом я прямо доволен. Соната имеет успех, меня вызывают дважды и дружно аплодируют. Несколько романсов Стравинского[1] - и я выхожу с Белоусовым играть «Балладу». Сегодня она мне почему-то не очень нравится и выходит хуже, чем утром. Впрочем, принимали её тепло и мы с Белоусовым выходили раскланиваться. Антракт. Толпится довольно много народу: Юрасовский, Мясковский, Шеншин, Юргенсон; я разговариваю о «Балладе» с бывшим профессором Белоусова, с которым он меня познакомил. Второе отделение: Белоусов с Ламмом (которого здесь было прозвали «Хламом», но который оказался отличным пианистом) играют Сонату Мясковского[2]. Я сижу в партере с Mme Держановской и её молоденькой сестрой (от другой матери) Лелей. Леле тринадцать лет, но ей можно дать восемнадцать; она ростом с меня, в плечах косая сажень, Держановский её называет Валькирией. Белоусов кончил и его сменил Держановский с романсами Мясковского[3]. Я сижу в артистической с Белоусовым и с Валькирией, прислушиваясь к романсам Мясковского, которые мне страшно нравятся. Романсы имеют успех, автора вызывают, но он прячется в углу партера. Выхожу я с фортепианными пьесами[4]. Теперь я играю почти совсем спокойно. И всё выходит. Некоторые вызывают аплодисменты и я встаю кланяться (Этюд №3, Прелюд, «Ригодон»). Но на последней - «Наваждении» - я сбиваюсь, пробую выпутаться, но память как отшибло, никак не попасть в колею. Тогда я останавливаюсь, прикладываю руку ко лбу, соображаю и начинаю с начала. Играю немного нервней, но с большим шиком, особенно когда дело доходит до двух глиссандо: прямо как по морде! Публика аплодирует довольно дружно и я ухожу с эстрады. Говорят, моя остановка в «Наваждении» не произвела особенно скверного впечатления. В артистической страшенный гам; все собираются к Держановским ужинать. Мясковский страшно не хочет ехать с дамами, поэтому я еду с ним. Я восхищаюсь его романсами, он расхваливает мой пианизм, особенно в мелких вещах, находя, что я играю безукоризненно. Это первый раз, что я - пианист - получаю от него такую похвалу. Я ему и говорю, когда-то настанет тот момент, что он похвалит во мне дирижёра. Мясковский скептически качает головой. За ужином непринуждённо и весело. Я постарался усесться рядом с Лелей. Мне она нравится, но я держу себя осторожно из уважения к её годам. На бумаге от конфеты я написал ей значок, сказав, что если она всё время над этим будет думать, то только через пять лет додумается до того, что это означает. Она всё время приставала и чисто по-детски умоляла: «Ну скажи...ите!»

В четыре часа я с Сараджевыми удалился спать.