19 октября
В 10 утра началось совещание у Голдобина — отчет о командировках Злобиной (инспектор по театрам Средней Азии) и Белкина. Ну, Надя, как всегда, плела что-то невразумительное, не могла даже изложить содержание наивных туркменских пьес, вроде такой, как «Революция в гареме». Я хохотала, а потом от тоски ушла с совещания и зашла к Симукову. Он поделился своим тяжелым впечатлением от разговора с Е. Сурковым (внештатный член Репертуарной коллегии), который раскритиковал пьесу Волиной. При мне пришла жена В. Максимова, принесла пьесу (у него заказ), но сказала, что пьеса написана не на тему договора. Как тут быть? Я сразу попросила один экземпляр.
Вернулась в кабинет Голдобина. Отчет Белкина. Впечатления от спектаклей и состояния театров излагал гладко, грамотно, культурно, особенно на фоне Нади. Потом Голдобин заострил вопрос о русской речи в русских театрах союзных республик, призванных пропагандировать русскую культуру. Поговорили и о том, что и в Москве-то русская речь звучит уж не та, далека она от идеала. Разошлись.
Вернулась к себе, стала читать пьесу Максимова. Преступно прожитая жизнь, возвращение в дом к жене, суд детей, которые не знают, что отец в доме, в финале — самоубийство героя. Самобытно, правдиво, немного патологично. Конечно, Максимов очень талантлив[1].
Шумов написал про нас частушку, видимо, навеянную частушкой на Владыкина.
Весь день мы горим на работе,
Презрели домашний уют,
Но песен про нас не напишут,
А только частушки споют.
Свободное копирование
