1930 год
8 янв. Рождество большевикам удалось-таки сорвать совершенно, по крайней мере — внешне. Разрушение церквей, занятие их под картошку, превращение в клубы, снятие колоколов, изгнание из квартир священников, лишение их возможности покупать хлеб даже по повышенным ценам, давление на служащих («подписка» о закрытии церквей), вовлечение детей (дети приглашались в анкетах указывать, ходят ли они в церковь, и если ходят — добровольно или «по принуждению» родителей; дети приглашались приносить в школу иконы для публичного сожжения и т. д.), — все эти приемы завершились введением «непрерывки» и «пятидневки», чем сбито самое понятие о празднике и уничтожена возможность общения людей.
Наконец, по невежеству, увидя в елке религиозный институт, запретили продажу и устройство елок, а кстати, т. к. торговля вся почти насильственно сосредоточена в советской кооперации, устроили так, что к праздникам лавки были пусты, нельзя было достать ни пряников, ни сладостей, ни закусок, ни вина.
И вот, надо было видеть русскую толпу людей, ходивших по магазинам и порою довольно открыто возмущавшихся этим намеренным игнорированием интересов граждан. Тут-то и стало видно, что только насилие ничего не поделает. Внешнее торжество полное — ну, а внутри? Для вящего торжества вчера, в день Рождества, утром можно было видеть, как на Страстном монастыре молотком сколачивали какие-то остатки церковного облика колокольни; нынче втянули туда огромную решетку, вероятно для каких-либо озорных надписей или рекламы.
По провинции тоже дан лозунг. Отовсюду телеграфируют о дружных постановлениях закрыть церкви, снять колокола, сжигать иконы и т. п.
По Москве были маскарадные шествия («карнавалы») антирелигиозного характера. Не знаю, правда ли, что при этом пользовались предметами богослужебного культа.
За границей страшное возмущение по этому поводу. Но — это «внутреннее дело», вмешиваться нельзя. Это не то что Сакко и Ванцетти!
* * *
Люди, приехавшие из деревни, говорят, что крестьяне достаточно равнодушны к религиозным утеснениям (за исключением сектантов) и даже «охотно» идут в коллектив, уступив давлению и объясняя свое поведение так: «м. б., оно и лучше будет, продам все свое, войду в коллектив, там работы 8 час., хлеб давать будут, не все ли равно»? Власть старается только приостановить предварительную распродажу и «забой» (sic!) скота, доходящий до полного уничтожения всякой живности.
* * *
Раболепие, готовность забегать вперед, предать — все это достигло невероятных размеров и производит омерзительное впечатление. Тут нужен был бы Тацит. Примеров не оберешься. Газеты ежедневно приносят их массами.
Ныне обрушиваются, напр., на старый русский алфавит и готовы заменить его латинским, доказывая, что русский алфавит подлежит уничтожению, ибо им пользовался старый порядок для внедрения религии и т. д. Ну, а латинский алфавит? И легко ли будет только что приобщенную к грамоте многомиллионную массу переучивать по-новому? И так ли просто будет создавать знаки для сложных звуков, для всех наших ч, щ, ш? И станет ли изучение языка от этого легче?
Другие распластываются, чтобы показать финансовое усердие. Неловко говорить о 4-м займе индустриализации, так начинают кричать о займе коллективизации (!).
Третьи вдруг сорвались и лают на ЦЕКУБУ, которое, очевидно, мозолит глаза. Нельзя же допустить, чтобы части интеллигенции жилось немножко приличней. Алчно лязгают зубами, стремясь захватить добавочную площадь, попутно обливая помоями цекубистов, среди которых, действительно, много еще ученых и притом прежних, ибо новых-то ведь и нет!
* * *
Вернулся Чичерин. Говорят, «уговорили» его приехать из политических соображений, а то на западе уже поговаривали, что он не хочет возвращаться. Его приезд совпал с началом процесса Беседовского (не явившегося, конечно).
Свободное копирование
