Натан Борисович Рудерман

НАТАН БОРИСОВИЧ РУДЕРМАН

Натан Борисович Рудерман, сын тульского врача, приобщился к журналистике рано — еще в школьные годы посылал заметки в «Коммунар». В 1931—1932 годах стал рабкором щекинской газеты «Московская кочегарка» в Подмосковном угольном бассейне. Сразу же проявил себя как очеркист, хотя в первые годы был романтиком и порой писал вычурно.

Война застала его в Москве, и, будучи инженером-строителем, он сразу же ушел на фронт в инженерные войска. С фронта стал посылать интересные корреспонденции в «Гудок», куда и пришел спецкором после демобилизации. Он скончался в 1972 году на пятьдесят седьмом году жизни. Всем, чего достигла я в своем журналистском и писательском труде, пусть и очень немногого, обязана этому человеку. Я долго о нем молчала, потому что не могла примириться с его смертью. Пишу теперь, потому что рана со временем зарубцевалась и более не могу молчать. С его приходом в газету пополнилась замечательная плеяда талантливых людей, которых мы тепло называем «гудковцами».

Впервые я позвонила Рудерману в редакцию с просьбой: «Не могли бы вы как журналист заинтересоваться судьбой одного человека?» Человеком этим был двадцатитрехлетний Михаил Тенюта из Гомеля, который случайно увидел меня на экране телевизора, узнал, что я, как и он, прикована болезнью к постели, однако же работаю. Он писал, что еще в школе повредил позвоночник, влачит никчемную, «конченую» жизнь. И еще написал, что живет в подвале без всяких удобств и его семье в который раз отказывают в квартире. В ответ мной было послано много писем в разные инстанции. И когда я поняла, что одних писем недостаточно, обратилась к Рудерману. Он откликнулся и ответил, что в ближайшие дни выедет в Гомель и на месте узнает, чем и как можно помочь моему пареньку. Новый дом в Гомеле начали заселять — дело «горело». Меня торопил Михаил, я торопила Рудермана. А через несколько дней получила от него письмо: «…Взял у Михаила Ваши письма и хочу кое-что напечатать в «Гудке». Вот это поможет ему больше всего! А еще мне стало стыдно, что Ваши торопившие меня звонки вызывали у меня, представьте, досаду».

Моя переписка с Мишей заняла целую газетную полосу. Это были мои первые опубликованные строки. Миша же был спасен. Он не мог прийти к людям — люди узнали о нем и пришли на помощь ему.

В разговоре, впервые придя ко мне, Натан Борисович спросил, не пишу ли я. Я показала ему рукопись, с которой не знала, что делать. Он пообещал вернуть ее через неделю, а позвонил на следующее утро, горячо одобрив (позднее за эту повесть я была удостоена звания лауреата литературного конкурса имени Н. Островского). Отредактировав рукопись, он поместил отрывки из нее в пяти номерах «Гудка». Так он стал моим первым редактором.

Скоро и светло вошел Рудерман в мою жизнь и во все мои дела. Конечно, во многом он стал мне наставником. Учил ли он меня писать? Так, как мне хотелось, нет. Он был немногословен:

— Короче, короче. Писать каждый умеет, надо научиться излагать свои мысли коротко.

А мне все мои фразы казались удачными и необходимыми. Хотелось, чтобы он показал, что же именно считает лишним.

Или говорил:

— Уберите все сентиментальное, о таких вещах надо писать мужественно.

Но не собирался ничего объяснять. А иногда, чувствуя, что я не удовлетворена, добавлял:

— Думайте, думайте, тогда и сами все поймете.

И я думала, переделывала, снова показывала ему и была счастлива, услышав:

— Ну вот, теперь хорошо.

Похвала тоже звучала немногословно:

— Мне здесь и руку приложить не к чему. Пойдет так.

Я поделилась с ним, что хочу написать о школе. Ждала подсказки. Он ответил:

— Читайте Ленина, Дзержинского, Макаренко, они много писали о воспитании.

Собралась писать об организации, в которой работают инвалиды. Снова ждала совета: с чего начать? Ведь это были мои первые шаги в журналистику!

— Начать надо с главного: организовать поездку и все увидеть самой.

Я запуталась в цифрах, а он, словно удивляясь, сказал:

— Вы же имеете инженерное образование. Выберите только две из них, самые наглядные.

Но теперь я уже хорошо понимала его. И ловила каждое слово, за которым стоял опыт журналиста, мудрость человека и глубокий, неугасающий интерес к людям.

Рудерман поддерживал все мои начинания. И никогда не жалел. Был требователен, без всяких скидок на болезнь. Помню, мне было очень худо и он заботливо спросил:

— Вас навещают товарищи по работе?

Я ответила:

— Конечно. Ко мне хорошо относятся и во всем идут навстречу.

Успокоившись за меня, он сразу изменил тон:

— Так вот это плохо, когда все идут навстречу. Нельзя доводить себя до такого состояния. Не вам, а вы должны идти навстречу другим.

Сам же отобрал все письма моих корреспондентов, отвечал и все делал за меня.

При жизни мне было мало советов и наставлений Натана Борисовича. А сейчас, когда его нет, я по крупицам собираю его мысли, разбросанные по немногим и скупым письмам. И понимаю, как много дал мне этот человек. Скромно, ненавязчиво, заставляя думать, думать и думать.

«Ваши новеллы понравились, — писал он мне в больницу, — но нужна правка, чтобы убрать «архитектурные излишества». Нельзя показывать читателю, как сделана  вещь. Нельзя подсказывать  читателю, что и как он должен видеть, думать, чувствовать. И вообще, если Вы когда-нибудь резались в «очко», Вы должны знать, что лучше одно-два очка недобрать, чем перебрать. Бойтесь «переборов», лишних слов, красивых красивостей, сентиментальности, чувствительности. Все это читатель должен почувствовать без Вашей подсказки, без авторского нажима. На этом Вы проигрываете. И было бы правильнее всего, если бы Вы согласились с «вышеизложенным» и прошлись мужественной рукой по этим миниатюрам, а?»

Мне и пришлось «пройтись» по этим вещицам своей рукой — готовились к печати и увидели свет они уже без него.

Он не считал свое дело творчеством, даже сердился, если я так говорила: «У меня не творчество, у меня работа». А работа у него была, конечно, творческой. Он был талантливым журналистом. Его знали во многих локомотивных депо, на станциях, путейских околотках. Уже немолодой, прошедший фронт, подкошенный тяжелой болезнью сердца, Рудерман срочно выезжал по первому зову рабочего письма, по первой тревожной вести с линии. А к возвращению из командировки его ждала уже новая кипа писем из разных мест страны. Особенно много и проникновенно писал он о машинистах — он любил эту трудную мужественную профессию.

Рудерман вел обширную переписку с рабочими, поддерживал творческие связи с рабкорами. Некоторые из них сами стали журналистами.

Светлая память о Рудермане свела меня с потомственным машинистом, ныне собкором «Гудка» в Новосибирске Виталием Николаевичем Курковым. Он написал впервые в «Гудок», спрашивал о кое-каких деталях по работе — нужна была консультация. Письмо попало к Рудерману. Он ответил по существу и тут же предложил опубликовать письмо. Потом предложил написать и о работе. Была суровая зима с 1968 на 1969 год — сильнейшие, продолжительные морозы. Курков колебался. А Натан Борисович слал письма, угадав призвание:

«…Экий Вы, уважаемый товарищ, осторожный: скажи ему, что именно да в какой плоскости будет напечатано. Вот Вам то, что я сдаю в набор. Полагаю, что газета не подведет Вас и не даст в обиду…»

«…Что Вы думаете о моих статьях? А еще лучше, если сами напишете о себе, своих товарищах, о работе. Этакие «Записки машиниста». Ну? Месяц сроку — и шлите прямо на мое имя. Успехов! Руку!»

«Привет! Еще хочу потолковать насчет «Записок». Понимаете, ненавижу, когда работа — впустую. У нас миллион читателей, в том числе 200 тысяч локомотивщики. Вот Ваша аудитория… Ей должно быть интересно. Полезно. Поучительно. Ее настроение должно формировать. Не запугал? О чем писать? Через все «но», через всю кутерьму безобразий с выходными, с квартирами, с зарплатой — о радости труда. О том, что это не только кусок хлеба (хотя бы и с маслом), а потребность души…»

Январское письмо:

«…С ужасом слушаю про ваши —50°. Мотайте и это на ус. Как ведут себя в таких почти чрезвычайных обстоятельствах и люди, и машины, и природа, и… начальство. Вот бы какой очерк мы тиснули с ходу — чтобы и дыхание зимы донести, и дать почувствовать невыдуманный героизм труда на рельсах. А?»

Удивительные письма. Как телеграммы — краткие, точные, хлесткие. Публикации же его были острые, принципиальные, интересные, где надо — злые. Мы учились не только тому, как надо писать, но и тому, как жить.

Рудерман за каждым подвигом машиниста (спасение людей и поезда при крушениях) искал и находил примеры разгильдяйства тех, кто ответствен за безопасность движения. Из номера в номер пробивал он установку в кабине управления аварийной кнопки, нажатием на которую автоматически приводились бы в действие и система экстренного торможения, и подача песка, и отключение дизелей. Ибо зачем машинисту или его помощнику после всего, что ими будет выполнено, еще и принимать на себя последний удар?

Рудерман заботливо относился к людям, хотя умел быть требовательным, порой суровым. А как Натан Борисович правил! Мы думали, читая потом свои публикации, что сами так кратко и емко писали. Он опускал длинноты, сырье, отбирал и выстраивал только наше же — ни слова от себя.

Сколько лет прошло, а до сих пор нет-нет да и услышишь от машинистов: «Вот Рудерман писал! Кстати, что-то давно не видно его статей». Не знают. Или не верят. Такие люди скоро не забываются.

Можно смело сказать, что Рудерман жил чужими судьбами. Он был журналистом-массовиком. Приток писем к нему был как ни у кого другого. На каждое письмо он отвечал. Обрабатывал. Добивался публикации. Этих людей называли «рудермановские рабкоры». Он следил за их ростом, помогал, щедро делился мыслями, идеями, не боясь их расплескать. Он был избран руководителем журналистской организации «Гудка», членом правления Московской организации Союза писателей СССР.

Натан Борисович не признавал своей болезни, часто подшучивал над ней: «Можно жить и с дыркой в сердце». Он не умел заботиться о себе, жил в трудных бытовых условиях. Не могу забыть, как радовался он получению новой квартиры. Радовался как ребенок, все ходил смотреть, поднимаясь на девятый этаж, когда еще не работал лифт, — это при его-то сердце! Жить в новой квартире ему не пришлось нисколько…

В последнее время он плохо себя чувствовал, я настояла, чтобы он показался врачу. Врач сказал мне, что у него очень больное сердце и ему нужна спокойная жизнь. Я позвонила его дочери, передала слова врача. Но даже близкие не могли ограничить его неуемную деятельность, его горение.

— Снова командировка, собачья жизнь, — ворчал он по телефону.

Я возражала:

— Но ведь вы любите свою профессию!

И он, смеясь, отвечал:

— Ну, конечно, люблю, но поскулить иногда надо.

Он умер, как говорят, на посту. Правил гранки очередной статьи. Встав из-за стола, упал с застекленевшими глазами, сжав еще теплые страницы в уже холодеющей руке.

Без него нам, его ученикам, стало труднее жить и писать. Утрата невосполнима…