...Прошли три счастливых года в педагогическом училище. Еще четыре месяца, и я сам стану учителем.
В перерыве меж занятиями ко мне подошел наш математик Кузьма Андреевич Гридин, в которого я был почти влюблен, и грубо, чего никогда с ним не случалось, сказал, будто топором отрубил:
— Заботин, к директору!..
К директору? Зачем бы это? Мне стало не по себе. Ведь никто из нас, кроме комсомольского секретаря Феди Кузнецова, в кабинете директора никогда не бывал. А тут я да еще по вызову!..
Когда я переступаю порог кабинета, Николай Алексеевич во френче, походившем на сталинский, сидел за столом.
Мнусь у порога, Николай Алексеевич сам подходит ко мне и говорит:
— Твои родители все еще не в колхозе, так?..
Хрипло выдавливаю из себя:
— Да, не колхозники...
Николай Алексеевич, снова полоснув меня взглядом, командует:
— В этот выходной езжай домой. Срочно оформи вступление. Ты меня понял? Иначе окончить училище не дадим!
Что я мог возразить? Я понимал — выполнить это непросто: отец будет сопротивляться. Как убедить его? Что надо сделать, чтобы он запряг Орлика и сам, по доброй воле отвел своего любимца в колхоз?
В небывалых душевных муках прошли два дня. Я торопил время, а оно как будто остановилось... Наконец, как заведено, в субботу отец приехал за мной. Вначале он более часа ходил по базару. В шорном ряду на глаза ему попалась уздечка, нарядная, украшенная бляшками. Уздечка у нас есть, но без бляшек, и вот захотелось ему новую, не удержался — купил:
— Орлик в ней как парень под венцом будет!..
Известно, апрель — самое бездорожье. Мы едем шагом. Я сижу рядом с отцом, который почему-то особенно словоохотлив и рассказывает о своих планах на будущее.
По приезде домой первой поведал свою боль маме, которая тут же сникла, запричитала, ибо всею душою почувствовала: надвигается буря. Мама хорошо знала, что отец всполошится, начнется ругань, а она смертельно устала от перепалок с ним.
За ужином она сказала отцу:
— Вот что, хозяин, выбирай одно из двух: или сыну быть учителем, или, как нам, без разгибу в земле копаться!
Отец изумился:
— Что? Что ты говоришь?!
— А то и говорю. Вступай в колхоз, вот что. Сына нашего учить не хотят, говорят: учим только детей колхозников. Вот и гляди, не вступим завтра, в понедельник ему в Константинове делать нечего.
Отец бросает на меня растерянный взгляд:
— Правда? Так и сказали?..
Гляжу на отца — и жалко его до слез, в лице изменился, губы дрожат, сутулится, будто в лавку врастает. Обедать не стал, швырнул ложку, вышел из-за стола, ходит взад-вперед по избе, кроет почем зря директора училища. Хочет что-то сказать и мать, а горло пересохло, и она сидит как немая.
«Заварил я кашу, — начинаю себя клясть, — а расхлебывать всей семье!» Несмотря на поздний час, отец куда-то уходит, потом возвращается. Я лежу в постели, но глаз сомкнуть не могу, и чудится мне, что в понедельник в Константиново мне не ехать, мечта моя рухнула навсегда... слышу, мама опять отцу говорит:
— Не упрямься! Вступай! Родному сыну дорогу переходишь. Подумал бы!..
Тот тягостно молчит, а мама продолжает:
— Учиться-то осталось — плевое дело. Полгода — и в люди выйдет!
Вижу, отец обмяк, то на меня посмотрит, то на маму, сидит за столом, молчит, руки безвольно опущены. Наконец вздыхает и обреченно говорит.
— Давайте вступать. Сыну я не лиходей...
Я хочу встать — и не решаюсь, притворяюсь спящим. Завтра мы будем членами колхоза. Значит, в понедельник я снова сяду за парту!.. А вдруг передумает?
К счастью, утром отец слово держит. Правда, забыл умыться и на иконы перекреститься — маме сказал, что ему нездоровится. Залез на печь, головой в темный угол, лежит и голоса не подает. Понятное дело, я в растерянности: ведь ехать в контору, а отец, как мертвец, недвижим, одни лишь его старые сапоги видны.
На увещевания мамы отец глухим голосом отзывается:
— Пусть запрягает Орлика!
Трясущимися руками я торопливо запрягаю и слышу — отец кричит:
— Уздечку, новую уздечку не бери! Оставь ее, слышишь?
Конечно, слышу, а сам с внутренним ликованием отворяю ворота...
Когда, грязный и усталый, я пришел в Константиново, был уже конец первого урока. Встретил директора.
— Ну как? — строго спрашивает он.
— Колхозники мы, Николай Алексеевич, колхозники! Простите, опоздал, пешком шел, обсушиться бы...
Я ждал сочувствия, но директор только нахмурил брови и с упреком ко мне:
— Комсомольцу жаловаться!? Непристойно, непристойно! Комсомол всегда идет навстречу трудностям.
Я краснею как рак, не знаю, что сказать в свое оправдание. А он все не отпускает меня...
К началу весенне-посевной кампании в деревне не осталось ни одного единоличного хозяйства. Всю землю обобществили, в поле ни полоски, ни межи — сплошной массив...
