Крюгер привел нас в избу к своей куме, велел ей ставить самовар, а сам бросился в один из соседних домов к своему брату.
Инстинктивно чувствуя опасность, я с самого выхода из вагона незаметно держал в левой руке письмо Веры Фигнер, которое она передала мне в Берне для вручения ее друзьям в Москве и которое я обещал ей ни в каком случае не отдавать жандармам. В правом боковом кармане моих штанов находился заряженный револьвер с коробкой запасных патронов на случай, если придется защищать порученный мне документ с оружием в руках, убежав за какое-либо прикрытие. Еще до входа в избу я присмотрел против нее груду разбросанных в беспорядке бревен, где можно было укрыться и отстреливаться с моим запасом патронов хоть целый час против толпы осаждающих, тогда как для уничтожения письма Веры мне было нужно всего лишь несколько минут.
Я сел у окна, не снимая своего пальто, а только распахнув его, в этой жарко натопленной избе и начал смотреть перед собой на улицу и в поле за деревней. Там еще не было ничего подозрительного. Кое-где у южных стен домов были видны весенние проталинки. Слежавшийся снег на проселочной деревенской дороге резко отличался от прилегающих к нему белых полей за деревней своим грязно-желтым цветом и отдельными комками или целыми кучками оттаявшего лошадиного навоза, лежавшего тут и там по самой средине тройной полосы извивающегося в даль проселочного пути. Петух важно и гордо ходил со своими курами около одной из таких кучек у самой деревни, энергично разрывая ее своими вытянутыми, как ножки циркуля, шпористыми ногами, и затем показывал в ней что-то сбегающимся к нему курам.
Привычная русская картина зимней оттепели, прикрытая тусклым, серым родным небом!
Вот и наш Крюгер быстро прошел мимо окна, возвращаясь от своего брата, и, войдя в избу, заявил:
— Лошади будут готовы через десять минут.
Мы вздохнули несколько свободнее, но это оказалось слишком преждевременно для нас. Почти в то же мгновение я увидел, как мимо окна пробежал ходивший недавно по железнодорожной платформе жуликоватый седоусый Смельский, окруженный теперь не менее как пятнадцатью городовыми.
— Смотри! — показал я Саблину.
Но он уже сам все заметил. Взглянув на него, я был поражен бледным цветом его лица.
«Неужели так же бледен и я?» — пришло мне в голову.
Но в избе не было зеркала, чтобы я мог видеть выражение своего собственного лица, да не было и времени делать какие-либо наблюдения. В одно мгновение мне стало ясно, что наступил критический момент в моей жизни и далее она пойдет по новому, еще неведомому мне, но нерадостному направлению.
«Надо встретить опасность лицом к лицу, — подумалось мне, — и прежде всего исполнить свой долг! А там будь что будет! Надо напрячь все свое внимание на настоящее, а будущее пусть заботится само о себе!»
Дверь сразу распахнулась, и вся толпа, ворвавшись, как будто штурмом, в комнату, окружила нас. Я сразу почувствовал, что показать в этот миг какую-нибудь тревогу, сделать резкое быстрое движение значило быть тотчас же схваченным несколькими руками. А мне этого нельзя было допускать, чтоб не погубить письма Веры, и потому я продолжал сидеть на своем месте у окна, делая вид, что я совершенно изумлен происходящим передо мною и не понимаю, что это значит.
Крюгер, совершенно бледный, стоял в противоположном углу.
— Кто вы такие? — грозно обратился пограничный комиссар к Саблину как старшему из нас двоих по возрасту. Он выступил при этом из-за спин городовых, заслонявших его в первую минуту, и его жуликоватая выцветшая физиономия приняла вдруг хищный вид.
— Вот мой билет! — сказал Саблин, подавая свою немецкую бумагу.
— Я уже видел этот билет, — сказал Смельский, сейчас же кладя его в свой карман. — Это пропуск через границу — для немца, а вы русский! Я с самого начала обратил на вас внимание: вы оба русские!
— Нет! — вмешался я. — Мы немецкие подданные, я — Энгель, а он — Брандт.
— А почему же вы так хорошо говорите по-русски?
— Потому что мы выросли в Москве, — сымпровизировал я, — и только три года назад переселились к себе на родину в Германию, после смерти дяди, оставившего нам наследство.
Смельский, видимо, не ожидал такого ответа и на минуту смешался.
— А зачем же в таком случае вы переехали границу с таким отчаянным контрабандистом? — вдруг воскликнул он, видимо, обрадовавшись предлогу и показывая пальцем на бледного, растерявшегося Крюгера, стоявшего в углу.
— Мы с ним случайно познакомились в Эйдкунене, — ответил я. — Мы даже и не подозревали, что он контрабандист.
— А что же вы намеревались здесь делать?
— Нам надо было побывать в России по личным делам.
— Каким делам?
— Это наши дела и никого не касаются! — ответил я.
— А! Никого не касаются! — воскликнул он. — Так пожалуйте обратно на станцию, где вас предварительно обыщут.
— Пойдемте! — сказал я. — Но только вы потом будете отвечать перед германским правительством, что задержали без причины немецких подданных.
Комиссар поморщился, но, пробормотав себе под нос какую-то ругань по адресу немцев, велел всем нам идти, в том числе и Крюгеру, от которого, как мы уже знали, он получал не раз подарки за провоз контрабанды.
Но с Крюгером он пошел сзади и, отстав, о чем-то говорил некоторое время вполголоса.
Первой моей мыслью было, конечно, отыскание способа, как бы незаметно уничтожить письмо Веры. Я опустил в карман своего пальто левую руку и беззаботно обратился к идущему слева от меня полицейскому:
— Вы давно здесь служите?
— Два года.
— А тяжела служба?
— Да, нелегка...
Отвлекши таким образом его внимание от моей руки и действуя в кармане одними пальцами, я оторвал от письма кусок и свернул его в плотный шарик величиною с орех. Вынув потом руку вместе с ним и со своим носовым платком, я сделал вид что вытираю нос, а тем временем просунул шарик себе в рот. Но я чуть не подавился, проглотив его. Совершенно сухой, он едва-едва продрался в мое горло и словно проскреб его до самого желудка.
Смельский, услышав мой разговор с полицейским, сейчас же подбежал ко мне, оставив сзади Крюгера.
— О чем вы говорите?
— Да о трудности вашей службы.
— Да-с, нелегка, и скажу: опасна-с! — ответил он.
— А я вот и без нее простудился! — заметил я. — Совсем не могу дышать без боли!
И вновь поднеся платок к своему носу, я принял новый комок бумаги, но проглотил его уже не сразу, как первый, а предварительно покатав языком во рту, и он, влажный, легче пошел через мое горло.
Я сам удивился, как легко я сделал все это. Я никогда не занимался фокусами, никогда не играл ролей в жизни, всегда старался казаться тем, что я есть, а между тем, как только нужда наступила мне на ногу, я вдруг получил способность действовать, как самый завзятый фокусник! Я шел с ними особенно развязно, а в тот миг, когда нужно было действовать незаметно, я быстро взбрасывал глазами на какой-либо отдаленный предмет, и все мои окружающие смотрели туда же, упуская на нужное мгновение из вида мою руку, в которой именно и заключался для них действительный интерес.
Откуда все это бралось? По какой интуиции?
Я сам не могу ответить на подобный вопрос! Велики и таинственны ресурсы человеческой души, и часто сам не знаешь, откуда появляются способности к тому или иному непривычному делу как раз в нужное мгновение, когда все внутренние струны напряжены!
С последним прошедшим внутрь меня глотком сухой бумаги огромная тяжесть, лежавшая свинцовым комом на моей душе, как будто свалилась с нее. Мне стало вдруг так легко!
«Как бы теперь вырваться самому, уведя с собой и товарища?» — мелькнула у меня мысль.
Кругом было поле. Далеко ли граница, я не знал. Я вынул из жилетного кармана мои часы, в циферблат которых еще со времени моего детства был вделан маленький компасик, и попробовал узнать по нему страны света, потому что граница, как я знал из географии, должна была лежать прямо к западу от нас, а без компаса нельзя было узнать, где запад, так как никаких признаков солнца не было видно за сплошными серыми слоями туч. Однако компас мой долго не устанавливался от колебания на ходу, и я только приблизительно мог отметить нужное мне направление, а смотреть долго было неудобно. Глаза всех моих спутников тоже уставились на мои часы.
«А как быть с Саблиным? — пришло мне в голову. — Если я побегу назад, отстреливаясь от их погони, то что будет делать он, безоружный? Ведь за меня отомстят на суде ему как соучастнику! Да мы с ним даже и не сговаривались бежать в случае ареста! Нет! — решил я. — Раз самое главное сделано, письмо уничтожено, попробуем оба стоять на том, что мы немцы, и требовать нашего освобождения или обратной высылки за границу!»
Это решение сразу успокоило меня. Убить для своего спасения несколько человек казалось мне ужасным. «Отдамся же, — подумал я, — на волю судьбы! Попробую выпутаться изворотливостью».
Но для изворотливости в данном случае оказалось одно большое неудобство: нас было двое. Опытные в подобных делах полицейские крючки сейчас же нас разъединили, а мы, новички и притом выбравшие этот более дешевый способ перехода русской границы экспромтом, не догадались сговориться на такой случай...
Меня ввели в отдельную комнату, Саблина — в другую. В первый момент мне даже не приходило в голову, что это была разлука на много лет. Иначе как утерпели бы мы не броситься тут же на шею друг другу! Но мы здесь расстались как будто на минуту. Меня оставили одного, усадив на стул, под стражей четырех полицейских, не спускавших с меня глаз, и все ушли к Саблину, как к более важному, потому что он был на шесть лет старше меня, а это при нашем возрасте составляло огромную разницу. Я имел тогда совсем юношеский вид, Саблин же обладал внешностью солидного человека, и все внимание сначала направилось на него.
Прошли томительные полчаса. Затем Смельский в сопровождении какого-то писца с чернилами вновь явился ко мне.
— Так вы сказали, что вы русский? — быстро и громко спросил он меня, становясь вплотную передо мною.
— Когда? Я говорил, что я немец.
— Нет! Вы сказали — русский, когда мы с вами шли сюда! Не будете же вы отрекаться от своих собственных слов?!
— Но как же я мог сказать: русский, когда я немец?
Мы с минуту молча стояли, смотря в лицо друг другу.
«Какие же, однако, элементарные приемы сбиванья! — пришло мне в голову. — Неужели простые контрабандисты и уголовные, с которыми ему приходилось иметь дело до сих пор, так глупы, что этот дутый апломб их сбивает?»
— Но вы же сами говорили мне! — явно не зная, что еще придумать, воскликнул он вновь с плохо сделанным негодованием. — И как не стыдно запираться! Да и ваш товарищ уже сознался, что он русский. Как его фамилия? Я забыл... Он только что сказал!
Я молча пожал плечами.
— Вы же знаете, что он немецкий подданный Брандт!
Смельский с неприятной гримасой два раза прошелся по комнате, заложив руки за спину.
— Вас надо обыскать! — вдруг воскликнул он.
Полицейские подошли ко мне справа и слева.
— Я сам вам покажу, что у меня есть в карманах, — сказал я, не ожидая их противного прикосновения.
Я вынул из одного кошелек. Глаза пограничного комиссара так и впились в него.
— Много у вас денег?
— Около пятидесяти рублей.
Он раскрыл кошелек, жадно заглянул в него и положил на самый дальний от меня угол стола.
Я вынул из другого кармана револьвер. Все так и отскочили от меня. Я положил его на стол, и револьвер порывисто был схвачен ближайшим полицейским.
— Зачем у вас револьвер? — воскликнул побледневший на мгновение пограничный комиссар.
— Как зачем? Приходится путешествовать по проселочным дорогам, иногда с большими деньгами в карманах. Мало ли что может случиться!
Я выложил из кармана коробку патронов.
— Целая коробка патронов! — воскликнул вновь Смельский. — Письмоводитель, занесите в протокол!
Мне сейчас же велели снять все платье и белье и, подойдя ко мне со всех сторон с руками, готовыми схватить меня при первом порывистом движении, тщательно обыскали все мои карманы. Затем начали протирать швы моих панталон и пиджака, чтоб увидать, нет ли чего под их подкладкой.
— Ваше благородие! — сказал вдруг один полицейский. — За подкладкой деньги.
Это было для меня совершенно ново. Как могли попасть туда деньги? Я вспомнил, что в одном из карманов пиджака уже давно протерлась дырка. Верно, что-нибудь провалилось в нее! Полицейский тотчас же подтвердил мое предположение. Через дырку в кармане он вытащил корректурный листок «Работника», одним из редакторов которого я состоял в Женеве.
Смельский с жадностью схватил его и, не соблюдая никаких знаков препинания, начал читать вслух содержание.
Я с изумлением раскрыл свои глаза: офицер не умеет плавно читать даже по печатному! Это обстоятельство так меня поразило, что я едва мог следить за содержанием читаемого им. Там не оказалось ничего революционного, а только полемика с буржуазией.
— Так вы говорите, что этот листок вам дал... как его вы назвали? Забыл! — опять, резко повернувшись ко мне, воскликнул он.
— Никто мне его не давал. Я и сам не знаю, как он завалился за подкладку. Очевидно, обрывок одной из книг, которые мне приходилось случайно покупать и читать за границей. Вы сами видите, что это клочок, не имеющий никакого значения. Верно, он там лежал уже несколько месяцев.
— Письмоводитель, занесите в протокол: найден листок противоправительственного содержания!
Он взял протокол, прочел про себя, затем взял перо и, торопливо сунув мне его в руки, возопил громким голосом:
— Скорее! Скорее! Подписывайте протокол! Мне сейчас же надо идти!
Он вырвал из своего кармана часы и взглянул на них.
Эта спешность показалась мне подозрительной. «Верно, что-нибудь подтасовано!» — подумал я и внимательно прочел бумагу, прежде чем подписать, но, к моему удивлению, там ничего не было, кроме того, что мне было уже известно.
«И. Энгель », — писал я не своим почерком.
Смельский, как голодный волк, схватил протокол и впился глазами в мою подпись. Но тотчас лицо его вытянулось прежней неприятной, косой гримасой.
«А! — догадался я. — Так вот в чем дело! Он думал, я глуп или трус и с испугу напишу свою настоящую русскую фамилию! Ну и дурень же он!»
Смельский между тем стал передо мной в величественную позу.
— Вы издеваться надо мной, что ли, вздумали! — с искренним на этот раз бешенством заорал он.
Затем, опомнившись при виде моего спокойного по внешности взгляда прямо ему в лицо, опять начал с пафосом:
— Да знаете ли вы, что за фальшивую подпись на протоколе определяется по суду лишение всех прав состояния и ссылка в Сибирь на поселение?
— А я говорю, — ответил я, — что мне ничего не определяется по суду, потому что подпись моя настоящая!
— Так тогда подпишите и свое звание!
Я прибавил: «германский подданный ».
— Ну вот теперь вам уж будет, уж будет поселение в Сибири! Отречение от своего отечества! Измена своему законному государю! — воскликнул он торжествующе. — Вы, может быть, и Энгель по вашей фамилии, да только русский, а не немецкий подданный!
И он театрально посмотрел на меня, как бы говоря: «Вот он теперь в моих руках».
Затем, увидев, что и это меня не приводит к просьбам о прощении, он вновь пробежал несколько раз по комнате, заложив руки за спину, и вновь остановился передо мной совсем с иной, неожиданной для меня физиономией. На его глазах стояли даже слезы жалости, и притом не к кому другому, как ко мне самому!
— Молодой человек! Мне жаль вас! Жаль вас губить! Жаль вашу молодость, вашу неопытность! Жаль вашу мать, которую убьет ваша грустная неосторожность! Убьет ссылка вас в Сибирь с лишением всех, всех прав состояния за неосмотрительное название себя немецким подданным! Я сейчас же разорву этот протокол, и мы напишем новый, только скажите наконец, что вы — русский!
— Как же я могу сказать: русский, когда я немецкий подданный Энгель и больше ничего! — ответил я, улыбаясь невольно его ломаниям и уже войдя в свою роль. — Ну так и гибните же! Гибните! Умываю свои руки! Отираю свои слезы! Вы — не достойны их!
И он действительно отер рукавом глаза.
«Господи, какой глупый комедиант! — подумал я. — Если б он с такими приемами действовал не в сыске, а на комической сцене, какой гомерический хохот возбуждал бы он! Вот оно, наше правительство, вот они, наши начальники, которым отданы в крепостную зависимость русские обыватели!»
— Пойдемте! Пойдемте отсюда! — закричал он вскочившему при этих словах письмоводителю. — Пойдемте к другому! Тот много лучше, много благороднее этого!
И они оба быстро ушли снова к Саблину.
Часа через два или три появился в дверях новый наряд из четырех полицейских. Он сменил прежних и повел меня по грязным полуснежным улицам в местную еврейскую гостиницу, в которой был взят уже для меня отдельный номер во втором этаже. Вся компания поместилась тут же, в одной комнате со мною. Мой кошелек с деньгами остался у Смельского. На мое заявление, что я хочу есть, один из стражи сбегал в его квартиру, куда унесен был также и мой чемодан. Вернувшись, он сказал, что я всегда могу заказывать через свою стражу в гостинице обед, ужин и чай.
Свободное копирование
